Олег Хаславский: «К Таганрогу у меня очень странное отношение…»
|
Олег Хаславский. Таганрог, 2012 г. Олег Львович Хаславский — российский поэт, переводчик, фотограф, художник. Родился 8 июля 1948 года в Таганроге. В 1964 году, по окончании средней школы № 10, поступил на франко-немецкое отделение факультета иностранных языков Таганрогского государственного пе-дагогического института. Учась на инязе ТГПИ, пользовался покровительством преподававшего там блистательного Юрия Феличкина, с которым сошёлся на почве интереса к французской поэзии. В 1972 году окончил факультет иностранных языков Коломенского педагогического института. С 1974 года по 1986 год работал патопсихологом в Таганрогской психиатрической больнице. В 1980-1982 годах работал в ОКБ «Ритм» Таганрогского радиотехнического института. В 1986 году был назначен директором проекта Международного научного учебного центра «Дельта-Информ». С 1990 по 1992 год находился в командировке в Болгарии с целью научных исследований. С 1999 по 2003 год жил в Израиле. Сейчас живёт и работает в Таганроге. Владеет французским, английским, болгарским, польским, украинским. Переводил стихи Франсуа Вийона, Артюра Рембо, Поля Верлена, Шарля Бодлера, Гийома Аполли-нера, Мориса Метерлинка, Константы Ильдефонса Галчиньского, Циприана Камиля Норвида, Болеслава Лесьмяна, Тараса Шевченко, стихи и прозу Тадеуша Боровского, Эдмона Ростана. В 2002 году выполнил перевод «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Первая и единственная на сегодняшний день книга стихов Хаславского вышла лишь в 2009 году. Филологи утверждают, что Хаславский является поэтом редчайшего дарования. Сам Хаславский по этому поводу только посмеивается. О корнях Отец окончил Харьковский университет, филология. Работал какое-то время в «Таганрогской правде». Редактировал на Курской аномалии в Железногорске газету. И имел неосторожность воткнуться там во всякие злоупотребления. Он поехал в ЦК с выкладками. А когда вернулся, оказалось, что газету перевели на общественное редактирование. Пока он ехал из Москвы до Курска. И дальше в Европейской части он не смог найти работу ни в одной газете. Хотя у него были связи и с московскими самыми серьёзными газетами, и с областными всякими… И он нашёл работу только в Благовещенске, на Амуре. В общем, тьмутаракань, в Аляску сослан был…Там он пробыл много лет. Вернулся он в город Иваново, где был очень уважаем как журналист. Ему неоднократно предлагали всякие должности, завотделом и так далее, но он категорически отказывался. Предпочитал писать. И тут я его понимаю. Он очень был хорошим журналистом. В известном смысле любовь к логосу – это наследственное такое дело. Хотя и не могу сказать, что это результат воспитания. Он всё время жил где-то там, там, там, с матерью. А я с бабушкой здесь. Мать закончила во Львове экономический… Я родился здесь, потом мы уехали, я до семи лет жил во Львове. Вот откуда любовь к польскому. И потом, когда я стал его учить, я вдруг обнаружил, что я его не учу, а просто вспоминаю. И через месяц я уже читал первый свой роман на польском. А потом я сверил своё произношение с произношением диктора на радио, и обнаружил, что у меня варшавский акцент. Нет, с польским очень легко. Первые свои семь лет я слушал польскую речь. Там, во дворе, было много поляков. Дед мой, Иосиф Ефремович Киричук, был заместителем церковного старосты, у отца Василия, Церковь Всех Святых, кладбищенская. Это были уже годы семидисятые. И когда его вызывали в исполком в очередной раз, он одевался… Я ему гладил брюки… Он говорил «Пошёл я к мракобесу», к уполномоченному по делам религии. Был замечательным во многих отношениях человеком. Хохол западный. Бендера чистой воды. Не признавал Советской власти абсолютно. Не признавал и говорил, что я умру только после того, как Советская власть рухнет. И он почти пережил её. Своеобразный был человек. Смотрел он по телевизору только международные встречи и болел только за «не наших». И очень огорчался, когда наши побеждали. Ему абсолютно было без разницы, футбол, хоккей… Главное, чтобы наших побили. При этом никогда он меня не воспитывал, мол, это плохо, это сукины дети… Он на это смотрел прозрачно, ему в голову не приходило наставлять меня против власти. Зачем, если она сама это делала! Хороший он человек был, очень хороший. Честный, добрый.
В мастерской у Натальи Дурицкой. Таганрог, 2012 г. О Юрии Феличкине Как-то она спросила, куда я собираюсь поступать. Мне надо было учить французский путём, пойду-ка я на инфак. «Инфак, французский… Подожди, я познакомлю тебя с одним человеком. Если он согласится с тобой заниматься, то это будет счастьем для тебя. Если захочешь пообщаться… Я с ним поговорю». Я влюбился в него с лёту. Просто влюбился. Такого человека нельзя не любить. Он был уже лысый, носатый такой… Смешной до нельзя, и такой же умный. Смешной в смысле остроумный. Ничего смешного в нём не было. Когда он был серьёзен, это мощно было, конечно. Мы с ним занимались французским. Он давал мне домашние задания. Я потом к нему приходил, он говорил «Так, ладно, хватит. Вот следующее задание такое. А теперь давай анекдоты». Экзамен вступительный я ему сдал на пять. Мне было всё равно, кому, я был победителем первой городской олимпиады по французскому. Тогда не было такой моды, победителей принимать. Книжку получил в подарок, и всё… Французский я учил до 8 класса, я его действительно учил. После 8-го я книжки читал. Уже не было нужды, как-то изучать. А чтение то и есть лучшая учёба. Потом Феличкин очень много меня прикрывал от декана. Тот невзлюбил меня за что-то. Феличкин говорил ему: «Ты кто по званию, капитан? Ну вот считай, что это приказ, не тронь его!». Он мне много чего рассказывал. Жаль, что я не записывал. Когда я прочёл его мемуары – обнаружил, что они заканчиваются на самом интересном месте. И вот с этого места он мне уже и рассказывал, что дальше происходило. Личность феерическая. Я хвостом за ним ходил, конечно. Просто хвостом. … Он рассказывал мне в деталях… Что он сделал, как его там завалили… Как его арестовывали. Как его освободили. Всё это он мне рассказывал. Я его до сих пор просто люблю, без памяти, а не то, что я его просто помню… О Леониде Григорьяне Я поехал к Григорьяну в Ростов, зашёл в мединститут. Как узнал о нём, я не помню. Слышал, что есть такой замечательный поэт. Я помню, что я взял стихи и поехал к нему. Он в мединституте ростовском латынь преподавал. У него там были занятия, мы поговорили. Я дождался конца урока. Потом мы к нему домой отправились. Он прочёл, и с того дня всё… Вопрос нашего знакомства был решён. Лёне я очень благодарен. Хотя теперь я с некоторыми оценками не согласен, но тогда они были очень кстати. Такого человека… Боже мой… Это вот как Феличкин… Такой же фейерверк! Остроумия немыслимого. Культура – я не видел такого знающего, такого культурного человека, как Леонид Григорьян. Не видел просто. Их нет. Я стал вхож к нему в дом в любое время суток, без предупреждения. Тут же, тут же сразу. Он попытался опубликовать их. Ничего у него не вышло. И даже… Римма Казакова тогда была председателем, они же все шестидесятники, друзья там… Лёня ей послал стихи общего знакомого, и она ему ответила: «По поводу стихов могу сказать одно. Слишком хорошо для первой публикации». Лёня сказал тогда «Такая вот тварь… Так что этот путь для тебя уже закрыт». Когда 50 лет было Лёне Григорьяну, в 1979 году, кто был в гостях? Мы с Юрой Фесенко, вдова Виталия Сёмина, жена… И всё. И так мы отпраздновали 50 лет Григорьяну. Это немыслимый человек, конечно, был. Чудо, чудо из чудес. Критика его всегда была довольно мягкая. Самое тяжёлое, что он мог сказать, это «Хорошо. Но не откровение!». По сути, я Академию целую проходил с ним. То, что он говорил о поэзии. В общем-то, мы не много говорили о моих стихах или о Лёниных. Больше о литературе вообще. «Мы говорили» — это громко сказано, я предпочитал слушать. И это была Академия. Совершенно роскошная. Я слушал, слушал, изумлялся и слушал дальше. Вот так, собственно, и проходило общение. Я не знаю, насколько оно было полезно Григорьяну… Во всяком случае неприятно, уж точно, не было. Он был достаточно жёсток в отношении людей, каким-то образом там не подходящих. О Леониде Стуканове Иванов — замечательный импрессионист. Потом его забрали в Москву и появился Бут. А мы уже были маленько натасканными и вполне развращёнными, идеями импрессионистскими. Появившийся Бут, сказал, что всё это хрень. И вы рисовать будете, как положено. И он нас шкурил. За что я ему очень благодарен сегодня. Разметка, осевые… Он работал в студии достаточно недолго, но за это время успел поставить всем рисунок так, что мало не покажется. Лёня пришёл вскоре после меня. Ему было лет 15, а мне 12. Вот там мы с ним и сдружились. Общность интересов как-то очень быстро проявилась. И мы с ним очень здорово работали. Лёня сразу тогда пошёл в модерн такой. А я как был импрессионистом, когда ещё слова этого не знал, так им и остался. Вот это взаимное, даже не симпатия, единство какое-то… И всё… В общем-то, мы друг без друга как-то и не могли уже… Причём, мы могли не встречаться. И месяц, и годы… Когда, скажем, я уезжал. Я приходил, как будто вчера ушёл. Время для нас в этом отношении не существовало никак… Ничто не могло повлиять на наши отношения. Абсолютно ничто. Лёню я и любил и люблю. Потому что ушедших… Потом пришла Валентина Владимировна Руссо. Восхитительная. У нас с Лёней была привилегия, нам выдавали ключи. Все приходили в назначенное время в студию, а мы приходили тогда, когда хотелось поработать. То есть мы постоянно там толклись. Замечательно это было. Работать хотелось частенько, адреналин пёр из всех дыр. Надо было его как-то реализовать. А потом в студии Лёня преподавал какое-то время, когда он закончил училище. А потом уже он в школу художественную ушёл. Кистей не было. Ничего не было. Я выкручивался как, я покупал портреты лидеров наших. Рисовальная бумага безумных денег стоила. И портреты лидеров спасали. Бумага была рыхлая такая, плотная, как для гравюр. Толстая, очень качественная. Я её покупал за копейки. И на обороте спокойно работал. Какая мне разница, чья харя с той стороны. Тут я с властью мирился с нежностью. О Трилистнике таганрогском … Где-то и приглашали остаться, за границей… Нет! Я приезжаю из Болгарии во Владимирскую область, в город Владимир – я за границей. Приезжаю в Таганрог – всё! Я на месте, я на Родине! Что поделать, родина собаки — это будка. Вот в эту будку я и возвращаюсь. Вот такая странная вещь. Это признание в любви. Это действительно город, без которого мне делать нечего. Тут очень интересная языковая среда. По поводу Трилистника… В принципе, всё что я пишу, это о Таганроге… О столичности А Таганрог, он чем замечателен? Языковая среда в Таганроге. Мне чужда языковая среда Средней полосы. Там говорят люди… Я на них смотрю, как на пальму, или как южане смотрят на ёлку… Это для меня экзотика. А вот эта странная для них речь, южно-русская, смешение украинского и русского… Причём русского, если ты человек хоть сколько-нибудь культурный, очень правильного, которого москвичи не знают. Это жизнью доказано. Они говорят на вымороченном русском. Это совсем другой язык. Там всё равно идёт выпендрёж языковой. А не надо выделываться в языке. Надо под него ложиться. Под язык надо ложиться. А здесь – нет, здесь свобода такая. Хочу так, а хочу – этак. Хочу, добавляю украинского.. Где бы я ни был, мне не хватало вот этого. Свободы идиотизма этого речевого. И поэтому Таганрог для меня, конечно, это Родина… И поэтому всё, что я пишу, написано в Таганроге или о Таганроге. Для меня Таганрог — это камертон. Я всё выверяю на соответствие или несоответствие… Здешнему опыту. И поэтому я принципиально провинциальный литератор. Провинциальный это не значит плохой. Леонид Григорьян – какой он — столичный? Ведь поэт это неизбежно патриот. Это я понял на своём шкурном опыте. Это человек, который настолько привязан к языку… Но для того, чтобы заниматься поэзией, надо этот язык знать, как его никто не знает. Надо быть абсолютно грамотным человеком… Сергей Ильич Впервые опубликовано в «Новой таганрогской газете» 3 ноября 2012 г. |
