Про ростовскую королеву эльфов — 2
|
Часть 2. Начало — Про ростовскую королеву эльфов — Эльфриду Павловну Новицкую Да, у Эльфриды Павловны был друг-африканец, и сын её Иван Новицкий, тоже полюбил темнокожую девушку. Звали её Кауна. Она жила и училась в городе Шахты, куда мы ездили к друзьям. Африканский принц уехал, Эльфрида Павловна осталась. То ли любовь к родине оказалась сильнее, то ли … но она не согласилась расстаться с ним, как требовали органы. «Мы — не рабы. Рабы — не мы». Или немы? Из школы, где она работала учителем русского языка, её уволили по ничтожному предлогу и преподавать больше не дали. При двух высших образованиях: филологическом и геодезическом! А режим Советского Союза обязывал где-то официально числиться трудящимся, пусть даже и не работать! Эльфрида Павловна же была свободным человеком, и заставить ее трудиться по часам… Она мне говорила: «Ты — раба работы, а я — свободный человек». Однажды ее таки взяли на танцплощадку в парк Горького массовиком-затейником, куда она ходила пешком, в длинном платье. Но там надо было писать тематический план мероприятий — каждый день! И сдавать его! Это было невозможно! Коня и трепетную лань! Как заставить цветок описать — как он предполагает расти! Она могла проснуться в три часа дня. Ой! Да мне же на площадку! А что надеть? Это в пятнах, это с дыркой, но будем делать вид, что её нет! Да! На пятнистом дырку трудно заметить! Но наряжаться она могла. По-театральному: юбка в пятнах — накроем ей куском гардины, красный шарф — поясом, где-то тут шляпа валялась — сочинялся вечерний туалет: шух, бамс! Быстренько лаком мажутся ногти. И народ смотрит: Женщина! Только вблизи можно было рассмотреть прорехи и пятна. Она тогда уже пользовалась мусорными баками возле Центрального рынка — самой дорогой помойкой Ростова. Мы ходили по другим мусоркам — там было скучно. Во времена тогдашнего дефицита и мне приходилось Коле кой-чего надевать. Например, абсолютно новый свитер, его купили, оторвали этикетку и немного поносили. Потом, видимо, ребёнок вспотел и под мышками тараканы крошечные отверстия проели. Отстирала, подштопала и нормально. С мусорки Эльфрида Павловна брала вещи, а от нас — нет. Когда моя сестра — челночница на то время, отдала ей новехонькие в упаковке вещи… «Ты что! Я не могу принимать подарки» — отрезала Эльфрида Павловна. И вот она где-то волосы заколола, где-то подкрутила и на площадку. А народ-то там — особенный. Несколько слов Эльфриды Павловны и быдло превращалось в телят. Причем, слушающих! Она могла повелевать необузданной толпой босяков, пацанов, которые за углом, страшно даже подумать что могут сделать. Но отчеты … Это же надо было сесть за стол и писать… Это было выше ее сил. Еще Эльфрида Павловна продавала театральные билеты — в переходах, на улицах, кинотеатрах, по предприятиям… Вот в этот момент мы сблизились и негатив ушел — она, продавая билеты, влетела на крупную сумму, Скорее всего, она посеяла эту билетную книжку. Но раз она не продала их, то надо было выплачивать! А сумма — астрономическая! И чтобы выплатить мы решили поменять две квартиры на одну с доплатой и таким образом вытащить её из этой ямы. И когда она увидела, на какие мы согласны идти жертвы… У меня уже в 15 лет в родительском доме была вся комната, я никогда не жила со всеми вместе вперемежку с праздниками в одной комнате. Возможно, я была избалована, но то, что нам предлагалось в обмен было не просто плохо, это была жуть страшная! Но родного же человека надо было спасать-выручать! Она же не пропила эти билеты! И когда она увидела наши действия, она обняла нас обоих — меня и Ивана и сказала: «Дети мои, да лучше я в тюрьму сяду!»! Я не помню, как рассосалась эта история, то ли списали эти билеты, то ли еще что, но мы все остались при своих квадратных метрах. Танцы, билеты, а вскоре надо было уже и пенсию получать. Еле-еле она оформила самый крошечный минимум. Она не хотела хлопотать, справки собирать, и разговаривать же приходилось с чиновниками определенным образом… Она этого не могла! Она могла говорить только так, как она хотела. Если человек не делал так, как она хотела — это были его проблемы. Эту мизерную пенсию она собирала и отдавал зелёным — спасать леса.
Больная история Еще была история — тоже очень больная, чисто советская. Как то Иван, в один из своих наездов из Москвы, притащил Эльфриде Павловне мальчика девяти лет, а на вид ему было лет семь. Мальчик знал наизусть псалмы, но не знал ни простейших житейских понятий, ни букв и не мог сложить два и два. Иван подобрал его на вокзале. Этот ребенок сидел с запиской — ему, мол, надо к тёте, потому что мама ушла в монастырь, а туда детей не берут. Иван отвёз дитя к его тёте, но она сказала «Ничего не знаю». И когда Иван понял, что ребенок брошен, он привез его маме, Эльфриде Павловне. Так вот мальчик Володя стал жить у Эльфриды Павловны и начались поразительные вещи! Он как-то очень легко привёл её к тому, что надо чаще подметать, убирать, мыть посуду, не тогда когда уже гора, а раньше! Мальчик стал устраивать быт, причём, не своими руками, а своими словами. И она его слушалась! Если б я сказал про немытую посуду! Да вы что, да не дай Бог! Это всё! Это — пистолет в лоб! А она стала его втаскивать в жизнь. У него в голове кроме псалмов ничего не было. Она, со своим богатейшим багажом смогла научить его понятиям добра и зла… Они прожили почти год. Она научилась складывать деньги, экономить не в смысле сберегать, а распределять, не так что сегодня потратить всё, а завтра как-то образуется, а думать — как будет на утро, если вечером потратишь последние рубли… Но мы же в СССР живем… Так они и жили, пока не приблизился сентябрь, и надо было определять дитя в школу. А документов никаких нет! Она пошла по инстанциям, в школу Вову приняли, но сказали, что бумаги — давай-давай. А как можно оформить опекунство? Они посмотрели ее квартиру и, конечно… ну вы видели как она жила… хотя, квартира тогда еще не была так забита хламом, как это случилось позднее. Зарплаты нет, пенсия маленькая, возраст не тот… И наши органы соцопеки мальчика забрали в детский дом. Это была дичайшая картина… Ребенок рыдал! За что его посадили за решетку, он не понимал! Мы могли с ним разговаривать только через зарешеченное окошко. Мне с Иваном запретили приходить: «Вы ему — никто!». И ей запретили: «Он расстраивается когда вы приходите». Сейчас Володя живет в Ростове, но он ее не простил. Он посчитал, что тогда — в детстве, его предали. Я встретила его уже 18-ти летнего и спросила: «Почему к Буле не зайдешь?». «Она меня предала, хотела бы — не отдала бы!» Детские травмы… А когда его забрали, и она очень горевала и он очень горевал. Махаля в Ростове не получилось? Соседи ее уважали, хотя и не понимали. Дело в том, что она выросла в Казахстане и тамошнее понятие «махаля» для неё было главенствующим. Махаля — это общность людей. Это небольшой район, где люди очень сплочены: сегодня тебе строят дом, а завтра — твоему соседу. Чтобы ты ни сделал, ты будешь отчитываться перед махалёй. И она пыталась в своем ростовском ареале жить по законам «махали». А когда в России наступил капитализм, соседи рассосались, первые этажи превратились в магазины и начались у ЭП проблемы. Про поэзию Новицких Когда мы познакомились, Иван выглядел бомжово. Сказать, что он не обращал внимания на свою одежду нельзя. Он обращал, например, никогда в жизни не носил треники. Но надевал жуткие совершенно, польские голубые джинсы! А когда он стал жить в Москве, то моментально стало ясно — не здешний он — появились жилетки, платки и другие не принятые в Ростове атрибуты. Что делает женщина с мужчиной? Да, правильно, одевает его. И мы по дешевке купили чудную тройку! Костюм приходилось часто стирать, потому как Иван к аккуратным не относился. Он общался с Николаем Скрёбовым, ходил по редакциям, предлагал свои стихи. Но он писал лирику, которая никак в тогдашнюю советскую пропаганду не вписывалась. Но иногда его печатали. Иван еще рисовал великолепные юмористические картинки. Одну хорошо помню: работяга в ушанке звонит в дверь, а в руке у него кейс в форме кота: «Мыши-крысы». Он хорошо придумывал, но настолько неаккуратно рисовал, что когда его согласились взять рисовать афиши в кинотеатр «Родина», то сидя в подвальчике он рисовал, а я контуры обводила, чтоб было ровненько! Эльфрида писала стихи лучше, сильнее, ярче и талантливее сына. Но на никогда их не записывала, сколько я не говорила ей об этом! Только когда надписывала что-то кому-то или играли в буриме. Ваня знал мою оценку, дико сердился и ревновал меня к материнскому таланту. Я не знаю почему мне ближе трибун и горлан Маяковский, чем Есенин. Обожаю «Продиджи». Причем, наравне с Бетховеном. Эльфрида — это «Продиджи». Эльфрида не придавала стихам никакого значения. Она была уверена, что это никому не нужно. Вот картины — совсем другое дело! Иван же без бумажки — никуда! Если лист чист — его надо заполнить буквочками! Он писал стихи, думал над ними, читал мне их, правил, выверял, читал, иногда неделями искал слово… Эльфрида — нет. Она их воспроизводила! Моцарт и Сальери. В этом смысле она была Моцартом. Ее четверги были роскошью общения! Сексуальные темы были запретны, поэтому на четвергах молодежь о них говорила с удовольствием. Это невинно было: «Можно ли ходить-встречаться с двумя девочками?», «А как быть, если дружишь с одним парнем, а понравился другой?». Самое интересное — отношения полов, они юны, а с Эльфридой Павловной, со взрослым человеком, можно было говорить как с равной. Конечно, она была королевой на вечеринках и все слушали её, открыв рты, потому что у неё был богатейший словарный запас! О политике говорили мало. Сама Эльфрида Павловна не любила коммунистов. Но когда наступил капитализм, она стала коммунисткой! Иногда она поражала меня в быту оброненными, но абсолютно точными словами. Например, вскользь: «Ты еще чувствуешь…». А за этим читалось: «А я уже нет» или «У меня исчезли желания», или «ты счастливая — у тебя еще есть выбор между хочу и не хочу» или «приходит время и исчезают даже желания». С Татьяной Савенко встречалась Галина Пилипенко. Фото: Андрей Крашеница Ростов. Арт-кафе-Ложка. 2014. Благодарности огромные — Ирусе Ровер
|
