Ольга Тиасто. Бабушка из Ростова

By pilipenko / 09.07.2014 / Читаем / No Comments

Кто знает, как смогли бы мы пережить кризис… но тут на помощь к нам поспешила бабуля. Она летела к нам из Ростова, чтобы спасти, устроить наши дела, во всём навести порядок.

Рейс Ростов-на-Дону-Римини давно уже приземлился, и многие известные и неизвестные лица вышли из зала контроля в зал ожидания. Но напрасно тянула я шею, вставала на цыпочки, стараясь высмотреть знакомый силуэт за раздвижными дверями. Казалось, пассажиры из Ростова закончились…

— Извините, Вы- из Ростова?- обратилась я, наконец, к гражданке с явно ростовской внешностью.- Много вас там осталось?

-Почти никого, — отвечала землячка.- Бабушка там одна: её задержала таможня.

Я набралась терпения.

Через три четверти часа двери опять открылись и пропустили бабулю. На взмокшей её голове берет из мохера сдвинулся на бок, во взгляде читались растерянность и возмущение. Огромных клетчатых сумок, которые она влачила за собой, никто не видел с челночных времён девяностых.

— Так что же случилось?- спросила я, чмокая потную щёку и пытаясь подволочь один из баулов. — И что в этих сумках, господи боже ты мой?…

— Знаешь что, Оля!- вскричала она раздражённо. — Я привезла тебе мёд- три пластиковых бутылки- у вас тут такого мёда нет!

Но таможенник не понимал, что за густую и мутную субстанцию в бутылях ввозят в Италию, и задавал вопросы:

— Latte?.. Grasso?…Cos’è? (*Молоко?…Жир?…Что это? (ит.))

Бабушка горячилась:

-Мёд, мёд! — выходила она из себя и, отвинтив крышку одной бутыли, накапала ему на волосатую руку, движениями языка подсказывая лизнуть.

Но тот не лизнул, а брезгливо скривившись, ругнулся, и тут же пошёл руку мыть .

— Какой-то дурной, честное слово, — объяснила его поведение мама.

Прежде чем двинуться дальше, на вокзал, мы присели в баре аэропорта — надо же выпить чаю, сходить в туалет…

Помимо огромных челночных кошёлок, у бабушки с собой была ещё одна, поменьше и посовременней, чёрная, обёрнутая пластиком сумка. Уже с полчаса, как поодаль крутился, прочёсывая зал, встревоженный русский. Он был похож на крупную охотничью собаку в настойчивых поисках дичи или пассажира в поисках утерянной клади.

Вдруг взгляд пассажира упал на чёрную сумку бабули. Затормозив, он кинулся к нам:

— Позвольте! А это у вас — не моя сумка?!

— Вы что, молодой человек!- опешила мама. — Это моя! Вот и пластиком- видите? — я обернула.

— У меня была точно такая! И тоже с пластиком, — настаивал российский гражданин. — Давайте откроем её и проверим.

— Да Вы что- меня подозреваете? Что это я должна её открывать? Так хорошо всё замотано, — упрямилась мама.

— Давайте всё же откроем!- не уступал тот.

— Давайте откроем, чтобы рассеять сомнения, — поддержала я.

Поиски ножниц, бритвы, режущих инструментов, треск пластика, и… чёрная сумка открылась, полная маек, трусов и прочей мужской ерунды.

— Я ж говорил!- возликовал пассажир, хватая чёрную сумку.

— Ой, извините, — смутилась я, — но он только крякнул и был таков.

— А…где же тогда моя?!…- охнула бабушка.

Возмущение вместе с растерянностью — два характерных чувства — опять овладели ею.

Когда через час с найденной сумкой мы всё же покинули аэропорт, два клетчатых китайских баула показались мне неподъёмными. Что же в них было, хотелось мне знать?…

— Ковры, — неохотно призналась мама.- Я привезла тебе два ковра- что ж они будут пылиться в Ростове! Это ведь такие замечательные ковры: один- тот, побольше, а другой- ручной работы!

Уже донести этот груз до стоянки такси было делом нелегким, а таскать его вверх и вниз по лестницам подземных переходов на вокзале и взвалить на площадку вагона, в самом хвосте поезда — и подавно!

— Там ещё и шубка цигейковая есть,- отдышавшись, вспомнила мама. — В отличном состоянии. Она у меня- много лет, ещё с институтских времён, и всё как новая!

-Куда же ты здесь в этой шубе пойдёшь?- испугалась я, представляя себе удивление соседей, никогда не видавших цигейковой шубы.

-Ничего,- махнула она рукой,- надену зимой, а если нет- будем стелить на сиденье машины, чтоб поясница не мёрзла!

Вагон наш, как впрочем, и все остальные, оказался набитым битком; баулы поставили в тамбуре, водрузив их один на другой- теперь они достигали высоты человеческого роста… Немного бледные и обмякшие, мы собирались ехать так три с половиной часа.

— Хотела привезти тебе и швейную машинку, — сказала благодушно мама,- но, думаю- в следующий раз.

Соседним вагоном, к счастью, был вагон-ресторан.

— Я возьму тебе кофе и что-нибудь пожевать, а ты пойди посиди,- указала я свободное местечко у окна.

-Ты что, а сумки?…Их кто-нибудь сопрёт,-возразила она.- Лучше я прислонюсь к ним…вот так, — и навалилась на них, без сил, грудью и животом.

Однако, потом согласилась на место за столиком, убеждённая мной, что с этими сумками, несмотря на их внешнюю соблазнительность и привлекательность, не так-то просто сбежать из вагона. Оживилась и порозовела, жуя бутерброд и болтая с попутчицей-украинкой.

Жить в Италии могут не все.

Бабушке здесь не нравились: незнание языка и невозможность общаться со всеми подряд; отсутствие параболической антенны и русских передач, а также моё безразличие к их отсутствию.

В продаже не было гречневой крупы и селёдки, не всегда имелась твёрдая белокочанная капуста для борща, не говоря уже о жирной деревенской сметане. В моём холодильнике не было хрена, солёных огурцов и помидоров, сливочного масла. И вообще, по ростовским понятиям, мой холодильник был пуст. Он не ломился, как полагается, от уток и кур, чьи пупырчатые ноги торчали бы из морозильника, от сыров, колбас и молбас, и не был заставлен судочками и кастрюлями. Эти недостатки питания должны были быть как можно скорей исправлены.

Не прошло и недели, как правила изменились: теперь НЕ ВЫБРАСЫВАЛОСЬ НИЧЕГО.

Позавчерашние макароны (а надо сказать вам, друзья, что итальянцы разогретых макарон не едят, предпочитают свежеприготовленные; и если итальянец съел вчерашние спагетти, это значит, что он — на грани отчаянья)…

Так вот, позавчерашние спагетти откладывались в отдельный судок, вслед за ними в очередь на «доедание» становились вчерашние.

— Ты что- выкидывать! Они же ещё не пропали, — возмущалась мамуля.- Я положу их в суп.

И варила супы из остатков всех трапез, не съеденных вовремя: в кастрюле плавали куски субботней свинины и воскресная паста с горохом, а также кое-какие грибки ещё более ранней эпохи…

Она бесхитростно и от души предлагала отведать её стряпни, но Марчелло и Катя, представлявшие «итальянскую ветвь семьи», только морщились подозрительно и брезгливо, безошибочно узнавая в похлёбке фрагменты вчерашних меню.

В этих вопросах на компромиссы не шли: они ели только все новое, она — доедала упорно всё старое. Отныне полки холодильника были, как должно, заставлены судочками, пиалами и стаканами, в каждом из которых хранились малые дозы остатков: обрезок сыра, две ложки холодного картофельного пюре или ложка застывшего жира от жарки котлет, тщательно соскобленного со сковородки. Продукты хранились не только на кухне: зачастую в ящике для трусов вдруг находились припрятанные конфеты, или там, где бабуля держала лекарства- надрезанный апельсин, вместе с зубным протезом и самодельными использованными «ухочистками» в виде ваток, намотанных на спички.

-Фу! Как не эстетично!- кривилась Катя, открыв по ошибке бабушкин ящик, и тут же захлопывала.

Марчелло дивился русской «всеядности», то бишь неразборчивости в еде. С опаской заглядывал в холодильник в поисках знакомых ему продуктов и начинал вынимать двумя пальцами баночки, скляночки и стаканы, спрашивая меня:

— Что это, а? А это что?

Иногда трудно было сказать — из-за аморфности и полной неопознаваемости остатков. На помощь в таких случаях приходит обоняние, но на моё рассчитывать трудно — мой нос не раз меня подводил.

— Кажется, какое- то дерьмо, — отвечал сам себе Марчелло, наконец, хотя часто его заключения были необоснованы и несправедливы.

А борщ! Мы забыли про борщ — краеугольный камень русской кулинарии!

Бабушка и двух дней не смогла бы прожить без борща. Большая кастрюля с ним занимала пол-холодильного агрегата и, по мнению Марчелло, «заванивала всё внутри». Ему отчего-то не нравился запах капусты- вот почему кастрюлю выставили на балкон.

— Вообще, на такую семью нужен бы холодильник побольше. Вот попрошу мне денег прислать, и купим такой, как нужно, — недовольно ворчала бабуля.

Неприятие зятем борща могло сравниться лишь с неприятием им печёночного паштета, который тёща готовила, отваривая печень и перекручивая её на балконе. Почему опять на балконе? Перила были единственным местом в квартире, куда удобно привинчивалась её старая мясорубка. Миска, в которую сыпался фарш, висела на высоте третьего этажа над головой у соседей- немного саспенса не помешает, но бабушка нас уверяла:

— Не беспокойтесь! Тут всё продумано, всё под контролем!

Не то, чтобы ей можно было слепо доверять.

Долгое время мама кормила птиц, посыпая балкон сухарями и хлебными крошками, не беспокоясь о том, куда их ветром снeсёт… А под балконом стояла машина соседа, который, найдя её несколько раз засыпанной хлебом, стал потихоньку мстить.

Я была в полном неведении, как-то прекрасным утром найдя всю крышу и лобовое стекло моей «Ланчи» засыпанной тёртыми сухарями. В чём дело?…Я долго смотрела вверх на синее небо и белые облака, стараясь понять, откуда сюда намело сухарей?

Не придя ни к какому выводу, с трудом отмыла машину — из-за влажности и росы сухари превратились в слой рыхлого липкого мякиша.

Естественно, мама не прекратила кормление птиц, пока сосед не сказал напрямик:

— Вы перестанете сыпать мне хлеб на машину?!

Я осталась с открытым ртом; промолвила что-то насчёт того, что и меня обсыпали сухарями…но потом провела дознание и мне пришлось извиняться.

Хотя — и он был хорош! Вместо того, чтобы прямо сказать — начал втихую мстить. Ну, что за подлый народ!…

Впрочем, сосед он был неплохой, ссориться с ним не хотелось. Тихий, миролюбивый, хотя слегка мстительный и злопамятный- он прежде работал слесарем и мастерил на заказ решётки на окна, воротца, заборы, калитки… На все руки мастер; но с кризисом остался без работы, вот и сидел целыми днями в квартире. Из-за двери доносилась громкая музыка- чаще всего Пинк Флойд. А под лестницей Лео Шипионе (так звали соседа) выращивал марихуану в горшках, являя этим пример гражданской смелости; ходили слухи, что вот-вот её легализуют, ну а пока- как знать?

— Хорошо ему там! Сидит себе, курит… — говорил с тихой завистью законопослушный Марчелло, поднимаясь по лестнице мимо запретных горшков в ритме «Money! It’s a gas…»

Прежде, помнится, вместе со слесарем жил старичок-отец, и что-то давно его не видели во дворе- должно быть, хворал…а может, лежал в больнице.

Был, однако, престранный эпизод: как-то под вечер приехали к Лео гости, две пожилые синьоры, и грустно сказали ему : «Хотим проведать отца».

А тот, не сказав ни слова, сразу повёл их…в гараж. Это меня удивило: неужто старик Шипионе живёт под землёй, в гараже? Но дело меня не касалось, и я позабыла о нём.

Долго пришлось уговаривать бабушку и объяснять, что в данный момент она- главный наш козырь, единственная надежда.

Жизнь в Италии стоит так дорого, расходы так велики… а ей, видите ли, и социального пособия было достаточно!

О пенсии по инвалидности, как и о самой фальшивой инвалидности, и слышать не хотела! Считала зазорным, надев на себя подгузник и вытащив зубы, на инвалидной коляске явиться в ASL (ASL- Azienda Sanitaria Locale, учрежденье, в котором проходят медицинские комиссии (прим. авт.). Не желала пожертвовать собственным достоинством ради лишних пятисот или скольких там евро в месяц…

А ведь дело-то было несложное. И никто, конечно, не просил её идти на крайности- намочить, для пущей достоверности, подгузник или пустить слюну…

— Нас не учили зарабатывать обманом, — с гордостью говорила она.- Вон мой сосед по квартире, инженер на пенсии Брук — ему не хватает на жизнь, так он бутылки собирает и сдаёт! А ведь башковитый был инженер, начальник лаборатории!

Получение мошеннической и незаслуженной пенсии представлялось бабуле низким моральным падением.

В других странах, возможно, это и так. Там, может быть, дети работают и помогают родителям.

А в Италии — наоборот; здесь, в силу сложившихся давних традиций, и особенно в годы кризиса, многие семьи как раз на пенсии бабушек-дедушек и живут.

Взять, к примеру, семейство Гверино — какие расходы! Там курят четверо: мама, папа и оба сына, пятьсот евро в месяц уходят только на сигареты! Никто не работает. Если бы не пенсия бабушки, что живёт этажом ниже и, кстати, не курит…

Пенсия- это великое дело!

Возможно, в её несознательном поведении крылось какое-то суеверие: если болезнь симулировать — она может и проявиться. А со здоровьем у бабушки было, тьфу-тьфу, всё в порядке: двигалась непринуждённо без тростей и костылей, проходила пешком большие дистанции, подолгу сидела на корточках (её любимая поза), чистя картошку; у других бы коленки заклинило или в глазах потемнело — а ей хоть бы хны!

Так и осталась бы непоколебимой в своей горделивой честности, не вмешайся другое учреждение- INPS (INPS —Istituto Nazionale della Previdenza Sociale —Национальный Институт Социального Обеспечения (прим. авт.).

Этот ИНПС, итальянский собрат собеса, оказался не только бестолковой организацией, полной некомпетентных служащих- каждый раз там встречаешь новых, тех, кому надо «заново» всё объяснять, да если вам попадётся и старый — не радуйтесь, он всё равно ничего не помнит. Этот ИНПС оказался коварной, опаснейшей службой, способной подвести вас под монастырь.

Несколько лет назад бабушке из Ростова внезапно повысили её итальянскую «пенсию»- и, ясное дело, никто из нас не пошёл выяснять, почему. Раз повысили- значит, так надо; может, повысили всем, вышел какой указ….в общем, приняли всё, как должное, и совершенно напрасно. Не прошло тех же самых нескольких лет, как сделали переучёт и докопались: ошибочка вышла! И бабушка наша вдруг получила письмо, коим уведомляли, что придётся ей выплатить ИНПСу долг в 4830 евро и сколько-то там чентезимов!

Получение подобных писем, надо сказать, у старых людей с их хрупким здоровьем само по себе может вызвать симптомы, о которых вскоре пойдёт у нас речь. Но бабушка из Ростова лишь округлила глаза и, ничего не понимая в этой итальянской жизни, сказала:

— Тю.

Наконец, поддалась на уговоры, но лишь попросила, прежде чем с жизнью вольной расстаться и перейти к “инвалидской”, отпустить её напоследок в Ростов — родных навестить, в коммуналке соседей проведать, с казаками покутить, вдоволь наесться селёдки, сала и холодца, гречневой каши отведать — всего того, чего на чужбине ей так не хватало…

И вот она снова здесь, слово своё сдержала.

Когда мы везли её в ASL, сидела в коляске с рассеянным видом, какой и подобает иметь при старческих расстройствах. Казалось, взгляд её с бессмысленным благодушием блуждал налево и направо; на самом же деле она со свойственным ей живым интересом разглядывала окружающих и новую обстановку. Я была уверена в успехе.

Врач Аннарита Пуццони, возглавляющая комиссию, а иногда и представляющaя её в единственном лице, была вреднейшей из крючкотворов.

В первый раз потерпев неудачу со свёкром, покойным отцом Марчелло, я кое-чему научилась. Главных пунктов тут было два: невменяемость и недержание.

Неудача постигла нас потому, что коварная врач Пуццони с ходу вырвала у нас признание в том, что свёкор — в полном уме и ясном сознании, а потом пожелала беседовать с ним наедине.

Исправить эту непростительную ошибку в стратегии было невозможно: оставленный наедине с инспекторшей, дед попал во все расставленные ею ловушки, неверно отвечал на вопросы и даже coзнался в том, что не носит подгузник!

Это решило его судьбу — он получил «стопроцентную инвалидность….без права на пенсию по уходу». А кому нужна такая инвалидность?….

В этот раз подобные уловки сработать не могли: мы привезли им больную с деменцией и недержанием, не говорящую по-итальянски. Чтоб доказать, что синьора в своём уме и ей не нужен уход, пришлось бы звать переводчика и целый консилиум психиатров, немыслимый в нашей провинции. Так или иначе, Пуццони придётся иметь теперь дело со мной, и посмотрим, кто победит в этой борьбе интеллектов!

Мы были оптимистично настроены.

В коридоре пришлось подождать; там сидели пришедшие на комиссию раньше нас — седой джентельмен Базилио с тростью и в тёмных очках и одноногий субъект с папкой и костылями. Оба, как выяснилось, должны были регулярно являться сюда, чтоб подтвердить, что причины, по которым они получили пенсию, всё ещё в действии- то есть, у АSL были все основания полагать, что к одному из них может внезапно вернуться зрение, а у второго вырастет вдруг нога.

Впрочем, выйдя из учереждения, дон Базилио обернулся украдкой, вытащил связку ключей и быстро свернул за угол, откуда выехал вскоре на новенькой Alfa Romeo.

— Бедный человек, — сочувствовала бабушка, ёрзая в кресле. Жёсткий подгузник под ней хрустел, и ей не терпелось уже от него избавиться. — Как он живёт на пенсию, слепой…

— Слепой, а машину водит, — удивлялся Марчелло, глядя вслед из окна.

— А что тут такого! Руки-ноги на месте; я вот — и то вожу, — обиделся одноногий.

……..

Теперь оставалось лишь ждать решения комиссии — ответ обычно приходит месяцев через пять.

Тем временем кое-что произошло: под вечер в наш двор приехали карабинеры.

Они спустились в гараж в сопровождении сoнного взьерошенного Лео, и дело было совсем не в горшках с коноплёй. Вслед за ними прибыла «ambulanza» (ambulanza- скорая помощь (прим. авт.))

И люди в белых комбинезонах и масках; все дружно спустились в гараж.

Вскоре оттуда вынесли что-то в мешке, закрытом на змейку, и погрузили в фургон. Тут уж никто не мог удержать соседей от праздного любопытства: всем срочно что-нибудь понадобилось в гараже. И хоть бокс Лео в спешке был опечатан, кое-кто всё же успел рассмотреть в его глубине открытый пустой холодильник; пустым он был оттого, что его содержимое только что унесли в мешке. Карабинеры и люди в скафандрах поднялись наверх. Последним вывели Лео, и вид у него был расстроенный.

Наутро портрет его появился в газетах: житель Абруццо, сосед наш синьор Шипионе, около года держал в холодильнике тело отца и продолжал получать его пенсию. Всё семейство Шипионе было, конечно, в курсе, сочувствуя Лео, оставшемуся без работы.

Только племянник тринадцати лет вдруг проявил сознательность и позвонил куда следует…Вскрытие покажет; но по предварительному заключению судебных медиков, Шипионе — старший умер естественной смертью, в чём мало кто сомневался — бедняга слесарь меньше всех мог бы желать смерти кормильца.

Впрочем, с утра Лео уже был дома, курил, поливал горшки и принимал соболезнования соседей.