Валерий Кульченко. Острова памяти. Часть 3

By pilipenko / 08.01.2015 / Читаем / 13 Comments

Прогулка в Калаче. Холст, масло. 1986 год

Совсем недавно, случайно, я прочитал в журнале «Дон» за 1989 год (№ 2) «Записи перед сном» кубанского писателя Лихоносова: «Еще в начале пятидесятых годов, когда я всюду искал любые новости о Есенине, слова давно погибшего Н.И. Бухарина еще совпадали с мнением многих профессоров литературы. Теперь о Бухарине пишут так скорбно и ласково, будто он был ангелом.

Но в 1927 году он был также жесток! Он дал в своей статье о покойном Есенине направление расправы и уничтожения памяти о национальном поэте.

Мне не нужно чужое цитирование. Я выписал клевету на Есенина еще из старой энциклопедии в 1956 году: «Есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня… Это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии…

Валерий Кульченко. Последний приют. К., м. 80 х45, 2011 г.

Есенинская поэзия, по существу своему, есть мужичок, наполовину превратившийся в «ухаря-купца»… Ухарь «припадает к ножке «Государыни», завтра лижет икону… Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты… Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера». А на самых высотах идеологии расцветает возврат к Тютчеву и другим…».

Даже спустя шестьдесят лет страшно читать это».

Так что недаром мой одноклассник прятал тетрадку с переписанными от руки стихами Есенина, отводил меня в безлюдный угол школьного двора, где запомнились строки на всю жизнь: «Край родимый! Сердцу снятся скирды солнца в водах лонных, я готов был затеряться в зеленях твоих стозвонных…».

Натюрморт Донской. Картон, акрил. 90х 200, 2007 год
Василий Петрович учил нас русскому языку. А еще он был с пятого по седьмой класс классным руководителем, ходил в школу в военной форме, ввел правило: мальчикам стричься только под «ноль». Никаких чубчиков! Русский язык вдалбливался в наши головы довольно своеобразно и строго: если правило о сложноподчиненном предложении недостаточно четко произносил один ученик, то поднимался весь класс и хором декламировал до автоматизма это правило.

После диктанта разыгрывалось целое театральное действие! Двери в класс с грохотом открывались, на пороге появлялась трагическая фигура Василия Петровича со стопкой наших тетрадей в правой руке. Мы замирали по стойке «смирно».

Пауза.

Тетради уверенным жестом, с порога, швыряются на преподавательский стол. Произносится крылатая фраза: «Свиньям под ноги бисер метать бесполезно!».

Нам всё ясно – диктант написали с ошибками. Значит, жди наплыва жирных единиц и двоек!

«В горнице моей светло». Картон, темпера. 90х70. 1985

Первые рисунки в школе по клеточкам, простым карандашом, на альбомном листе. Срисовывали с картинок в «Родной речи».

Первым в класс принес рисунок «Волк и ягнёнок» Ваня Гуреев. Это настолько поразило меня, что, выведав нехитрые секреты изготовления этих рисунков, я принес в школу картину, исполненную карандашом на листе ватмана, – «Бой Руслана с головой».

Произвел некоторый фурор. Был привлечен к выпуску классной стенгазеты под руководством Василия Петровича. Называлась она «Колючка» или «Крокодил», с обязательной головой рептилии, почему-то красного цвета от ноздрей и до ушей, с выпученными глазами и устрашающей зубастой пастью, в общем «не ходите дети в Африку гулять!»

Начались мои мучения. Все никак не мог усвоить: сначала набросок, разметку наносить легкими, изящными линиями – сразу начинал давить на карандаш так, что никакой резинкой стереть невозможно. Только до дыр! Василием Петровичем было сделано замечание-внушение: «Полегче, полегче!».

Но снова давилась линия со всей силой. Ломались карандаши, портилась бумага, которая отпускалась строго в обрез. Портить нельзя! Дело доходило до слёз. Возмущенный Василий Петрович взывал к школьному сторожу, мол, какой тупой ученик!

Немой сторож не совсем понимал, в чём дело, чем недоволен учитель?! Что-то мычал, таращил глаза на белый лист ватмана, продавленный жирными линиями.

«Пароходы стоят под погрузкою

У причалов разбуженных рек.

И о Волге, красавице русской,
Вдохновенно поёт человек».
Пел хор старшеклассников КСШ № 1. Неслась над водной гладью песня. Открывалась впечатляющая картина: из камеры шлюза № 13 выходил белый красавец-теплоход, разворачивался в створе маяков и уходил в Цимлянское море – на Ростов.

Ранним июньским утром 1961 года на таком же теплоходе, рейсом Волгоград – Ростов, отбыл я учиться на художника.

Юноша хотел учиться, наивно полагая, что «на художника» учат в больших и дальних городах.

Через 1,5 суток плавания предстал я перед стенами трехэтажного здания на Университетском, д. 111/113.

«Ростовское-на-Дону художественное училище им. М.Б. Грекова» — гласила вывеска у входа в мою мечту – храм прекрасного. О Грекове я слышал раньше в Калаче-на-Дону, не без помощи Кузьмы Степановича. Я готовился к поступлению в художественное заведение основательно. Зимой занятия в студии: штудирование постановок, занятия дома композицией.

С наступлением весны выходил я на «мотив», писать этюды в окрестностях Калача. Самодельный ящик для красок, акварель «Нева», альбом, приспособленный под живопись акварелью, кисточки, банка для воды – нехитрые пожитки юного художника.

Старался забраться в места глухие, малолюдные, подальше от любопытных глаз крайне удивленных местных жителей. Некоторые даже принимали меня за шпиона! Уходил на Дон: рыбацкие лодки, песчаный берег, дальние холмы, паромная переправа – все это я изображал, засев в кустах ивняка, росшего по берегам реки.

Все свои рисунки и акварели, сделанные самостоятельно, я приносил на суд Кузьме Степановичу. Он жил с женой Валентиной. При школе, где преподавал, выделили небольшую комнату.

Однажды, с фанерным ящиком через плечо, под мышкой папка с рисунками, пришел я к Кузьме Степановичу прямым ходом с «мотива». В связи с летними каникулами школьный двор пустовал. Тут я увидел зрелище, поразившее меня настолько, что я забыл на время, зачем пришел к учителю! В тени, под школьной стеной, на треноге стояла большая картина. На ней вился кусок знойной дороги, лошади, всадники с медными трубами. Конник в черной бурке энергично дирижирует оркестром. Над этой сверкающей под полуденным солнцем группой крестьянских лошадок развевается красное знамя.

Я рассматривал картину, соображая, откуда это? Увидел: рядом на планшете приколота цветная репродукция. «Трубачи Первой конной», худ. М.Б. Греков, прочитал я.

Кузьма Степанович не просто педантично копировал сюжет с огоньковской репродукции, но вкладывал весь свой темперамент живописца в работу. Брал большие отношения солнечных пятен на медных трубах, на потных лицах музыкантов, на мордах норовистых крестьянских лошадок. Под всей этой движущейся на зрителя массой короткая полуденная тень. Пахнет теплой, вязкой дорожной пылью. Все это месилось красочными, энергичными мазками, под знойным выцветшим небом. Кузьма Степанович не щадил ни себя, ни красок!

Не получившийся, по его мнению, кусок живописи тут же на моих глазах безжалостно счищался лопаточкой мастихина. Этот наглядный урок живописи приводил меня в удивление и восхищение одновременно. И сейчас часто вспоминается мне: пустынный школьный двор, картина в тени под стеной школы, и сам Кузьма Степанович, пытавшийся вдохнуть живую искру в репродукцию с картины М.Б. Грекова.

Первым моим преподавателем в художественном училище стал Алексей Васильевич Резван.

Небольшого роста, подвижный, отзывчивый, с добрыми, веселыми глазами. Он мне доходчиво объяснил, что живописи нигде нельзя научиться – это дар божий!

Алексей Васильевич был большой любитель рассказывать, тем более было о ком и о чем. Учился он в Москве у известного мастера живописи, профессора Осмеркина А.А. После учебы работал в Прибалтике, в театре оперы и балета, художником. Грянула война. По чьему-то доносу был арестован НКВД и осужден на 10 лет.

ЗК Резван отсидел на Колыме от звонка до звонка. Спасло его то, что выделен он был в «спецконтингент», работал в местном театре, оформлял спектакли.

Вернулся Алексей Васильевич после отсидки к себе на родину, в Ростов-на-Дону. Юность его прошла в Ростовском художественном училище, где он некоторое время учился вместе с Корольковым Сергеем и Вучетичем Евгением, был знаком и с Александром Лактионовым.

Вучетича, вдаваясь в воспоминания, Алексей Васильевич называл запросто – Женька: «Женька глину месил Королькову, когда тот лепил горельефы для областного драмтеатра».

Драматический театр имени Горького

30-е годы 20-го столетия. Сам проект театра «урбанистический», эпохи конструктивизма. Здание символизирует «красную волну», наступающую на донскую степь поднимать целину! Авторы проекта – московские архитекторы: академик В.А. Щуко и профессор В.Г. Гольфрейх.

Тема горельефов «Гибель Донской Вандеи» и «Железный поток». В противоположность конструктивизму здания театра, скульптурная композиция подавалась в классическом стиле античных времен, как «Пергамский алтарь».

Это сложное переплетение тел в динамичных ракурсах. В героических образах изображаются революционные катаклизмы на Дону. Возвышенная романтика не дает права делить обнаженные торсы на «белых» и «красных», здесь нет победителей или побежденных. Вихрь гражданской войны на Дону представлен как вселенская трагедия.

О Королькове ходили легенды. Некоторые из них с удовольствием, колоритно рассказывались Алексеем Васильевичем. Юноша из Калача-на-Дону впитывал это все, как губка впитывает воду.

Горельеф лепился в городском саду им. Горького, в ротонде, возле нынешнего кинотеатра «Россия».

Работу курировала комиссия по культуре при крайкоме ВКП/б/ (в 30-е годы Ростов возглавлял Азово-Черноморский край).

Корольков на все замечания комиссии по горельефу реагировал весьма своеобразно! Вместо того, чтобы учесть критику и продолжать работать, скульптор хватал лопату и счищал фигуру целиком!

Ошарашенная комиссия, напуганная такими радикальными мерами, отступилась от Королькова. Решили, что самим дороже будет. Сроки поджимали. Но одна дамочка из крайкома, «специалист» по культуре, продолжала донимать молодого скульптора своими никчемными вопросами.

Валерий Кульченко. Любовь и атом, холст, масло, 70х80 см, 2000г.

Однажды Королькову это надоело. В дальнем углу мастерской за ночь Корольков вылепил «нечто». Подсобные рабочие, посмеиваясь, обмотали мокрыми тряпками «изделие», чтобы не потрескалось.

Очередной визит крайкомовской комиссии. Дамочка заинтересовалась: «А что это там в углу возвышается? Что-нибудь новенькое? Покажите, пожалуйста!». Важные члены комиссии покинули мастерскую.

Корольков благосклонно попросил любительницу прекрасного остаться. А дальше всё разыграл как «по нотам». По знаку Королькова подсобный рабочий проворно сдернул мокрое покрывало… Изумленной дамочке из крайкома предстал во всей красе трехметровый мужской половой орган! «Любительницу прекрасного» как ветром сдуло. Больше Корольков ее не видел.