Олег Соколов. НИЖНИЕ ЭТАЖИ БОГЕМЫ

«Мы разошлись, и как прежде,

Еще ярче демонстрирует ущербность нашего восприятия трехмерного пространства бесконечная лестница, по которой одни люди идут вверх, а другие вниз — по одним и тем же ступенькам!

Олега Григорьева приглашают в клуб «Бибигон» для чествования фамилии Григорьев (куда он так и не пошел).В руках у Олега фотография Иосифа Бродского, осужденного в 1961 году «за тунеядство».

Снимок сделан в ноябре 1988 года.

История, которую я вам поведаю, не пощекочет нервы любителей острой пищи, но может навести на очень глубокие раздумья. Кому это нужно, конечно…

1. ЗАЧЕМ!?

Это случилось… А впрочем, почему, СЛУЧИЛОСЬ? Может быть, просто произошло. Но поэтому и случилось, потому что произойти просто так не имело право. Это случилось.

Случилось поздним пасмурным вечером 9 октября. Играли позывные радиостанция «Невская волна». Уши мои напряглись во внимании. Анонсировали програмную страничку «Митьки в защиту Олега Григорьева».

О-о-о! Вот так рубрика, подумал я, а через пятнадцать минут самый главный митек Дмитрий Шагин призывал в ночном эфире принять участие в судьбе поэта и писателя Олега Григорьева, которая странным образом решалась через суд! Всех, кому это дорого и близко к сердцу…

Дорого и близко было каким-то образом и мне, но ошарашен я был настолько, что не понимал, что же произошло, зачем суд, почему такие слова звучат по радио: «Я думаю гений и злодейство несовместимы»!?

2. ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ?!

Ответ на этот вопрос я получил только лишь от друга, Игоря Пучнина, которого нашел впервые, так быстро за полгода долгих и упорных поисков. Вдобавок он еще успел жениться, поселиться в новых районах Ленинграда… Но тут цепочка оборвалась, я его нашел и он мне объяснил, что приближается день суда. Он неизбежен, как горный обвал, неуклонно приближается и дней через десять завалит нас с головой. Олега судят и по очень хорошо знакомому мне делу.

Дальше объяснять было не надо, я все вспомнил. Я согласился быть дополнительным свидетелем.

Дело касалось февральского случая в квартире Олега Григорьева. Я зашел тогда к Олегу навестить его и Игоря / Игорь в то время был его приемным сыном по литературной линии/. После меня пришел участковый Бокалов. Раньше я слышал от Олега, что Бокалов очень часто к нему приходит, проверяет что он делает, кто у него дома.

По такому к участковому отношению я понял, что Бокалов — давний друг Олега Григорьева. Последствия прихода Бокалова оказались таковы. Всех, кто был у Олега в квартире — я, Игорь, Гена Устюгов /это художник такой, Олег им очень дорожит/, Саша Царапкин, очень интеллигентный человек /когда я его видел тогда, то не знал, что это Саша Царапкин/ всех свезли в ближайшее отделение, а Олег после разборок с участковым остался дома. Меня из отделения вскоре выпустили. Я ушел, ребят попридержали…

Игорь рассказал еще, что почти, в тот же день Бокалов подал заявлении о якобы оскорбленном Григорьевым офицере советской милиции, каковым он являлся сам.

Олега где-то в июле изолировали от общества, которое испытывало неустроенность душевную по соседству с ним, и сейчас он сидит в «Крестах». Тогда же Игорь показал мне первую книгу Григорьева, выпущенную в 1971 году, «Чудаки».

3. 19 ОКТЯБРЯ

В этот день я вошел в серое здание междугороднего телефона-телеграфа, одновременно выполнявшего функции суда. Народ шел так плотно, что в назначенный час /11 часов/ я и не пытался пройти в зад заседаний. Впрочем, пока мне это было ни к чему. Все свидетели, основные и дополнительные, находились в коридоре и хриплый звук динамика по мере надобности вызывал их в зал.

Вывели из временной камеры подсудимых доставленного из следственного изолятора Григорьева. Я увидел его за восемь месяцев впервые, лицо, казалось, стало каким-то невероятным образом меньше, его обрамляла бунташная черная пугачевская бородка. Тело замкнуто в черном тюремном полукомбинезоне. Окруженный плотным слоем сопровождающих милиционеров он скрылся в желтом проеме судебного зала. Дверь захлопнулась, суд начался.

До этого момента я успел зарегистрироваться вспомогательным свидетелем и теперь находился в незримой консолидации с другими свидетелями со стороны обвиняемого: Игоря и Саши Царапкина. Мы молча пожали друг другу руки и отошли в сторону. Наш разговор и воспоминания крутились вокруг февральского вечера. Напрягая память, восстановили некоторые существенные подробности, которые должны разрушить в какой-то степени обвинение Бокалова /я тогда вообще еще не знал в чем оно заключается, да и стоящие со мной тоже/.

Вспоминали: Олег упал от толчка Бокалова, схватился за голову. У него вроде видели кровь. Вроде или видели. Вроде видели. Да-а-а… Непорядок.

Заседание дошло до обеденного перерыва, а нас еще не дергали. Выходящие из зала люди несли оттуда информацию, сообщая о атмосфере, сложившейся в результате дружных показаний соседей Олега. Упор делался на «крайнее разложение личности» 0лега, «антисанитарное состояние квартиры»…

По делу якобы оскорбления Бокалова кто-то из соседей сказал вообще невероятное — Олег оторвал от фуражки козырек и радостно на нем плясал. Это в феврале-то месяце, от летней фуражки козырек, да еще и радостно…

Стала понятна тактика коллег, бокаловских свидетелей. Глубоко переживающая общественность обратила на нас — живых свидетелей — пристальное внимание. Провел отческую беседу Митя Шагин, суетился какой-то Вальдемар… Атмосфера в суде стояла очень и очень поганая. Идти туда не хотелось.

Приближался наш час. Час свидетелей со стороны подсудимого. По спине бегал мерзкий холодок /непривычно — в первый раз/, мозг совершенно устал. Прошло почти шесть часов утомительного нахождения в коридоре. Судейский голос в динамике вбросил меня в зал.

У судьи была фамилия Шевчук. Он такой плотный, высокий, с небольшой кругленькой бородкой. Кто-то рифмовал «Шевчук — барчук». По правую и левую руки его сидели женщины. Их кажется называют — присяжные заседатели. Подле судебного стола расположились прокурор, адвокат и общественный защитник. Его функции выполнял писатель Александр Крестинсий!

В последствии я узнал, что именно он участвовал в процессе А. Сакалаускаса. В зале сидело множество народа, практически половина из них что-то записывали на бумагу и магнитофоны.

Что говорил в зале суда не помню. Все прошло как во сне. Спрашивал судья, спрашивал адвокат, прокурор, Крестинский. Какой-то сплошной перекрестный допрос. Не вполне знакомый с этой системой, вспотел. Самые мелкие вопросы меня запутывали. Чертил схемы расположения комнат, как толкнули Григорьева, куда упал Григорьев… Дошел до того, что твердо уверенный в в своей правоте показал, как Григорьев упал сначала на журнальный столик, а затем на пол после толчка Бокалова.

Это заметно оживило суд, незаметное предчуствие своей неправоты охватило меня, но понял это позже. Суд был уверен, да и показания вызванных после меня Пучнина и Царапкина подтвердили это, что Григорьев падал на диван, ударился о стенку и разбил себе голову. Мои запутанные показания дали повод в этом сомневаться.

4. ПРИТОН

Чтобы пояснить, почему так навязчиво Бокаловым, соседями по лестничной площадке протаскивалась идея о содержании Григорьевым на своей квартире «притона», маленькое предисловие из зала суда:

«СУДЬЯ. Вы знали что там притон и кто там собирается?

ЦАРАПКИН А. Позвольте!!! Позвольте! Притона там не было!.. но БОГЕМА там была.»

Одно только это упоминание о том, что квартира Григорьева имеет вывеску «притон», враги его использовали по всякому поводу, уверенно зная, что суд воспримет его как основной козырь в судилище над Олегом.

Первый день разговор практически только об этом и шел: какие были выпивки, с кем, а говорят что вот и наркотики употребляли. Бокалов взошел на этакий правосудный пьедестал героя и борца с притонами, и еще больше был возненавиден общественностью.

По этому поводу задавалось множество вопросов свидетелям, в том числе и меня спросили даже такое:

«СУДЬЯ. Вас не покоробила обстановка в квартире Григорьева? /Разговор шел о вечно текущем кране на кухне, расставленных у стенок холстов, разбросанных листов бумаги на столе, а иногда и на полу, неровно висящей картины./

Я. А мне это даже нравиться. Ну и что с того, что беспорядок…

СУДЬЯ. Так значит — не покоробило?

Я. Не покоробило…»

На следующий день обстановка в отношении слова «притон» существенно переломилась.

5. «ДРУГ СЕМЬИ»

20 октября я уже совершенно опрошенный и допрошенный присутствовал в зале. Замечу, что зал был мизерный, как похоже и все залы находящиеся в здании. В помещении, за исключением судебного персонала, размещалось человек около тридцати.

С утра слово предоставили обвиняемому. Григорьев рассказал, как там все произошло, как он уснул; проснулся, увидел Бокалова, который подошел к Гене Устюгову…

«Гена. Гена мой лучший друг. Он инвалид. Психическое заболевание, до ужаса поэтому боится милиции. Я знаю как это бывает. Ведь знаете… вот стоит он на остановке, стоит человек, и вдруг начинается припадок у человека, независимо от него начинается. Руками так машет, горбится. Ну, люди, как всегда вызывают милицию, а там разбираются, что не пьяный. А раз не пьяный, то в психбольницу. И держат там год.

Для Гены больница как тюрьма. Его там колют неизвестно чем, какие-то таблетки непонятные дают. Как выйдет оттуда вообще жалко смотреть. Он вообще из дома приходит ко мне…

Он с мамой живет. Приходит, что бы пообедать. Ему мама в еду какие-то лекарства подсыпает, он боится есть там… И вот после вот такого у Гены наступает сумеречное состояние души. В таком состоянии он холсты свои может порезать. Гена — прекрасный художник… И вот, когда увидел, Бокалов подошел к нему, бросился между ними. Знал, что сейчас Гену отвезут в милицию, а потом знаете что.

Я этому Бокалову отдал на растерзание и Игоря, Олега и Царапкина Сашу, пусть ест… Но, Гену… А впрочем, что говорить, не защитил Гену, забрали…»

Гена Устюгов тогда, за столом сидел практически без движения, опустив голову. Похоже, обычное состояние психически больного человека. Бокалов, проверив документы, приступил к Гене, проснулся Олег, бросился между участковым и Устюговым, намеренно оттесняя Бокалова к входной двери.

Бокалов толкает, Григорьев отлетает на диван, ударяется головой о стенку /похоже таких падений было два/, повредил голову… Суд запрашивает доказательства и свидетелей.

«Григорьев. У меня наволочка с пятнами крови…

Суд. Почему-же вы имея на руках такие доказательства, не заявили в милицию на незаконные действия сотрудника милиции?

Григорьев. Ну, я не мог предположить, что Бокалов устроит такую подлость мне, откуда я мог знать… Да он все равно меня посадил бы… Жаловаться на милицию… Ха-а…

Судья. Григорьев. Как вы отнеслись к появлению в вашей квартире участкового Бокалова?

Григорьев. Ну как, как… Ну как к домашнему насекомому. Он у меня за эти три года как домашний стал… Друг семьи…!

Из рассказов друзей Олега, да и рассказов его самого на суде и раньше дома можно было понять, что факт регулярного осмотра отдельной квартиры, где он жил, воспринимался посещавшими его людьми, а иногда и практически забираемых Бокаловым в отделение без всяких на то освований, как факт чудовищный, тем не менее облаченный в форму представителя существующей власти… На каких основаниях?

Такой вопрос задал суд в тот же день непосредственному исполнителю всех этих функций по очистке «притона» Бокалову. Он начал путаться, вспоминать какой-то протокол, журнал «по учету притонов», почему-то уничтоженный, а какое-то приложение оставленным, на основании которого и проходили все посещения квартиры Григорьева.

Суд был в недоумении, суд не знал, как это объяснить.

Но наиболее потрясающим открытием для него стало известие /вроде от Бокалова/, что буквально минут через десять после нашего уведения из квартиры приходил еще один свидетель. Это заинтересовало суд. С помощью народа, киснувшего в зале, он был вычислен и приглашен на очередное заседание суда.

6. ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Весь, день 20 октября по коридору носилась сверхмощная идея: нужен принципиально новый свидетель, который должен выдать сногсшибательные, принципиально новые показания. И он появился.

После выходных, 23 октября, в коридоре суда появился тот, кого ждали. Это был старинный друг Олега Григорьева Володя Соколовский. Седоватый человек в крупных роговых очках. Работал на какой-то киностудии, делал документальные фильмы. Побывал с этой целью во многих странах.

А что он делал вечером у Олега Григорьева 11 февраля 1989 года? — спросил его суд. — А ничего. Просто зашел, — отвечал Соколовский. — А зачем зашли? — А проведать! — А что вы там увидели?

Вот это был уже другой разговор. А увидел Соколовский Бокалова дважды открывшего и закрывшего дверь квартиры Олега. Бокалов тогда так его и не впустил. «Хотя я и увидел в проем двери Григорьева, сидящего на диване и обхватившего руками затылок. На следующий день он показывал мне наволочку в крови и спекшуюся на затылке кровь в волосах.»

Притон больше не упоминался. Суд ушел на совещание, затем объявил о окончательном дне заседания то-ли на следущий, то ли на позаследующий день и… больше мы его не видели!

7. СУДЬЯ ЗАБОЛЕЛ — ДА ЗДРАВСТВУЕТ СУДЬЯ!

Есть такое ощущение, знаете. Едешь-едешь на автобусе, мелькает все вокруг тебя… И вдруг остановка, сломалось что или авария. И ходишь вокруг, то присядешь, покуришь, опять походишь, а он стоит себе, долго стоит.

Вот такое свойство сломанной машины передалось и суду. Первая информация, которая дала пусть хоть какое разъяснение затишью, заставляла недоверчиво поежиться — заболел судья. Как то непривычно сразу было — судья, и вдруг заболел. Слесарь что ли какой… А что же дальше? А дальше, говорили, дело передадут другому. А когда же? А черт его знает, милые мои, знакомиться они будут…

Море, однако, не успокоилось и вторая волна прикатила следующую информацию. Судья не заболел, а просто прикинулся чтобы не испортить дальнейшую свою карьеру. Своим не угодишь с приговором — карьера по шипам пойдет, посадишь — общественность съест и не простит. А я вообще полагал, что он сошел с ума, когда прочитал стихи Олега.

Ну это классическое, а вот еще

Таким образом прошел почти целый месяц. Сколько народа травмировалось за это время, до ужаса. Именно физически. Мне на ногу упала стальная балка, на Игоря было совершено бандитское нападение, Виталик Угренович /друг Олега/ сломал ногу в трех местах и теперь ходит с палочкой.

Пронеслась весть, что появился новый судья, ему передали дело Григорьева. Новый судья носил довольно странную фамилию — Шутилкин.

Кто-то мне сказал, что процесс возобновляется во второй половине декабря.

8. ВЫСТАВКА

Как раз в этих числах в музее газеты «Правда» развернулась выставка митьков «100 картин в защиту Олега Григорьева Она проходила в двух, не очень больших, комнатах, но картин вмещала где-то около ста, а может быть и побольше, наряду с многочисленными рисунками и аппликациями. На входе лежали добровольные билеты ценой в копеек шестьдесят. Входящий сам ложил деньги в какую-то посудину и сам же отрывал билет. На двери висел большой ватман с приклеенными фотографиями из здания суда на Московском проспекте. Стены были украшены картинами Котельникова, Шагина, Устюгова, еще кого-то. Большой стол ломился от множества рисунков, гравюр, аппликаций. Под стеклом, как в настоящем музее, лежали рисунки Олега Григорьева, афтографы его стихов… Видел даже картину с таким названием «Олег Григорьев рассказывает всемирную историю Гене Устюгову».

Выставочное судебное табло по-прежнему хранило молчание.

9. НАЧАЛОСЬ

Затишье разорвалось к 18 декабря. Я, прихрамывая, примчался в здание телефона-телеграфа. Долго там ждал, потом объяснили, что адвокат на какой-то сессии и заседание возобновиться завтра… Завтра. Завтра.

19 декабря было большое стечение народа, как будто бы процесс не возобновлялся, а только начинался. Ажиотаж был велик. За время вынужденной стоянки умы перекипели, воспаленнее воображение пририсовало над головой бородатого Олега Евгеньевича терновый венчик мученика. Нагнетался психоз.

Люди в коридоре набросились на какого-то скандинавского профессора, которого никто не понимал, но все слушали. Затем зал всех всосал в себя и процесс начался по новой. Дружная партия свидетелей сидела в коридоре. Вызывали по одиночке.

Саша Царапкин принес декабрьский номер «Собеседника». Напечатана подборка произведений Олега, а сам он назван классиком черного юмора. Я и Володя Соколовский так и проторчали весь день в коридоре. Все были вызваны, кроме нас. Зато мы поговорили о монахах, Валдае, голливудской пленке «Кодак».

Перерывы выплевывали людей. Люди сообщали, что положение вполне обнадеживающее, судья сносен. Настораживает то, что он хихикает почти на каждое слово опрашиваемых. Таким образом, судьба Григорьева начинает зависить от сплоченной работы прокурора, адвоката и общественной защиты. Общественный защитник, писатель Александр Крестинский приложил нимало усилий для выполнения своих обязанностей на процессе. Это он передал суду на первых трех заседаниях письма в защиту Олега Григорьева, подписанные Эдуардом Успенским, Андреем Битовым, Бэллой Ахмадуллиной, а также членами Союза Композиторов, Союза писателей и некоторыми известными художниками. Прокурор тогда опротестовал приложение таких писем к делу, но судья отклонил.

20-го с утра первым вызвали Соколовского, затем меня. Опыт в допросах подобного рода уже имел, чувствовал себя категорично спокойно. Короткие вопросы встречали такие же короткие ответы. Некоторые вопросы были поистине дурные:

— Сколько сможет выпить Игорь?

— А сколько сможете вы?

— Но мы ведь с вами разные люди!

— Вот про это я и говорю!

Мои прежние показания насчет падения Григорьева на стол, а потом и на пол подверг строжайшей критике, поскольку стерлось все в памяти за восемь месяцев, и дал показания падения на диван. Заставили опять чертить схему расположения, кто где стоял, куда упал. Опрос шел таким квадратом. Сначала судья, затем прокурор, адвокат, потерпевший и Григорьев /это про то кто в какой последовательности задавал вопросы стоящему перед судом свидетелю/.

Мне Олег задал вообще такой вопрос:

«Послушай, как там остался ли «Зенит» в высшей лиге..?»

Последним вопрос задавал Крестинский.

Ольга Тимофеевна Ковалевская, издатель Олега Григорьева, принесла с собой четыре экземпляра 150 — тысячного тиража третьей книги поэта под названием «Говорящий ворон». Это было, как говориться, первой новостью в номер, а само появление Ольги Тимофеевны и разговор ее с судом непременно повлияло самым лучшим образом на отношение суда к личности Григорьева. Ковалевская рассказала суду все о своей работе с Олегом:

«Олег Евгеньевич очень исполнительный и добросовестный человек. Именно в отношении работы. Ведь знаете, работа над составлением книги очень трудоемкая, требующая и от издателя и от поэта больших усилий. Где-то приходиться подправить, уточнить порядок стихов. И все, что в результате совместной работы выяснялось к доработкам, то Олег Евгеньевич относился к этому очень исполнительно и всегда сделанное приносил вовремя..

Мы работали над этой книгой /»Говорящий ворон»/ с 1981 года. Олег Евгеньевич во время доработки над материалом книги работал на «Скороходе». Это было в 86–87 годах. Время для работы над книгой, казалось, совсем не оставалось. Но Олег Евгеньевич регулярно появлялся у меня, книгу мы почти доработали… и вдруг он пропал.

Я не понимала, что произошло. Потом отправилась к нему домой и от соседей узнала, что Григорьева увезли в психиатрическую больницу. Я была потрясена таким фактом, потом там все выяснилось, его отпустили.

Выпуск книги затормаживался а за все эти девять лет она так и не могла увидеть свет. Вот только сейчас. Вы ведь сами знаете, как это больно для автора, для такого популярного детского автора, каковым является Олег Евгеньевич, не печататься. А Олег Евгеньевич очень талантливый. Ведь эта книга, которая у меня в руках появится в магазинах недели через две и моментально исчезнет с прилавков в течении получаса.

Исключительно благодаря таланту и большой популярности поэта у читателя. И не только у детского. Такое произошло и с книгами «Чудаки», «Витамин роста». Но после выхода «Витамина роста» на Олега Евгеньевича начались какие-то гонения. Ему закрыли доступ к последующему изданию стихов. Тогдашний лидер детской поэзии Михалхов написал очень резкую неблагожелательную рецензию на «Витамин роста» и это предрешило отношение к нему со стороны издательства».

На вопрос суда, выпивал ли Григорьев, злоупотреблял ли Ковалевская отвечала им: «Не замечала».

Очень характерный вопрос всего процесса ко всем участникам. Дело даже не очень в том, что на столе вечером 11 февраля стояла водка и вино, а суд жал именно на систематическое употребление спиртного в процессе всей жизни, что в данном случае вызывает вполне здоровый смех, не верящий в эту бредовую идею.

В этот же день вышли на свет две бывшие жены Григорьева, которым усиленно задавали вопрос о злоупотреблении спиртным. Ну кому как не им, такой вопрос задавать!

Фамилии одной не помню. Учительница, нормальная женщина со спокойным лицом очень скептически отнеслась к вопросу. /»Я ее до сих пор люблю» О. Григорьев/.

Вторая — Терехова. Нервно сверкающие ее очки выдавали неспокойное психическое состояние. Она волновалась, говорила так, как будто бы имела кого-то незримого за спиной, давлеющего над ее сознанием. Гул ненависти прокатывался по залу. «Он водку о пятнадцатилетнего возраста с Глебом Горбовским пил…» Жаловалась, что вот жилья с 81 года ей нет. Живет до сих пор у какой-то подруги хотя и регулярно раз в полгода наведывалась на проспект Космонавтов. Зачем? она объяснить не могла. Настолько она запуталась, что Олег со скамьи подсудимых пообещал взять дело в свои руки и разделиться с ней.

Олег Григорьев у себя дома

Поднимался разговор о еще одной женщине — Лобановской. Женой Олегу Григорьеву она не являлась, но немало попила у него крови будучи сожительницей. У Олега была дочка и он с Лобановской имел много неприятных разговоров по поводу ухода за ребенком. «Прихожу с работы, ребенок кричит, распеленат, она пьяная валяется…» — говорил Олег в суде. Здесь Бокалов приложил нимало усилий, чтобы дочку отдать в детский дом, хотя Григорьев, как отец, был категорично против.

«Да, и как это произошло со «Скороходом». Приходит Бокалов, значит, говорит: Ага, ты тунеядец! Мол не работаешь, пьешь вот. А когда я один, я вообще молоко пью. Ну ладно…

Приходит, значит, я ему показываю договора с издательством там, с «Ленфильмом», чтобы показать ему, что вот, пишу по договорам, гонорары получаю. Да он и сам видел неоднократно, потом ездил с ними куда-то… Ага! Проверял. И ходил, ходил ко мне так: не работаешь, не работаешь, как муха «жу — жу» у уха. В

ообщем пошел на «Скороход» работать, на конвейер, лишь бы Бокалов отвязался. Все, думаю приставать больше не будет. Стою на конвейере, нажимаю на рычажок, значит, каблучкового станка. Чух-тюх-тюх… Хорошая работа, кстати, а я в это время, я еще над книгой работаю. И тут приходят эти бумажки. Сначала одна, потом вторая. От Бокалова. А ведь никто не знает, что я поэт. Я вживаюсь в коллектив, работаю с людьми и тут вот это: дайте характеристику на алкоголика и тунеядца… Еще раз, еще раз, а потом приезжают санитары, в машину и на Пряжку, в психбольницу.

Бланки чистые, врачи недоумевают, что такое? А там рукой Бокалова написаны фамилия мое, имя и отчество…»

Суд интересовался: «Не потеряли ли вы интерес к творчеству?»

Григорьев О. Я и сейчас пишу. Вон там на нарах пишу. Готово уже десяток стихов, и все они, надеюсь, уверен даже войдут в следующую книгу. Целая сотня рисунков есть..»

Бокалов пытался протестовать против съемки в зале, но суд отклонил протест. Затем он попросил суд зачитать письма, написанные в защиту Григорьева Бэллой Ахмадуллиной и Аникушина.

На вопрос суда, какую меру наказания по отношению к Григорьеву он как потерпевший может назвать, Бокалов скромно ответил: «Я полностью полагаюсь на решение суда». Все это говорилось при полностью недоказанном факте оскорбления милиционера, существования притона и многого чего другого. Но приговор выносить было надо.

10. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Наступил день 21 декабря, официально означенный как день последних слов всех: подсудимого, адвоката, прокурора. Бокалов в этот день уже не появился и интерес к нему был уже утерян. Все с блеском в глазах, в сильном возбуждении ждали развязки дела. Назначенное на десять часов утра заседание автоматически, в связи с задержкой доставки подсудимого, перенеслось до начала первого.

Я спустился вниз и видел как привозили Григорьева. С запасного входа, под испуганными взглядами служащих» и посетителей суда и телефона-телеграфа, стоявших тут же внизу очередью в буфет в ожидании птицы и мяса.

Появились люди с видеокамерой. «Это кто? «Пятое колесо»?» — спросил я. «Хуже, — ответили мне. — «Гражданин и закон».

Интересующихся процессом было по-прежнему много и я поторопился в зал. Первым слово было предоставлено государствн-ному обвинителю. Прокурор перечислил все основные вехи дела, в целях все-таки защиты погон и чести советской милиции, затребовал два года и шесть месяцев лишения свободы, но с пометкой «условно», имея надежду, что Олег Григорьев будет по-прежнему радовать своим талантом и взрослых и детей». /Сказали, что Александр Крестинский после выступления Ковалевской в течении получаса читал оставшемуся суду стихи Олега Григорьева./

Слово предоставили общественной защите. Александр Крестинский: На протяжении всей своей жизни Олег Евгеньевич, человек несомненно талантливый, находясь на нижних этажах богемы, вряд ли располагал какой-то защитой от всего жестокого и давящего на него, его творческую работу. Отсюда вполне можно учесть его суровое отношение к человеку, с которым была связана потеря дочери.

Можно даже сказать, что Олег Евгеньевич человек не от мира сего. Он как бы заключен в некую сферу, грубое вторжение в которую очень ранимо для него. Вполне понятно отношение его к быту, неудачи в личной жизни. И есть примеры исторические, Вениамир Хлебников, например…» В завершении своей речи Крестинский просил суд оправдать подсудимого.

Адвокат тоже запросил полного оправдания. Последнее слово получил, наконец, Олег Григорьев. Усталое, робкое вступление постепенно перерастало в снежный ком и обрушилось на слушателей протяжным стоном раненной волчицы: бокалов, бокалов, БокалОВ, бокалОВ, бокАЛОВ, БОКАЛОВ! Сколько было в этом безудержной боли, прямой ненависти к человеку, облеченным властью и исполнявшим жандармские функции:

«Ага, заходит значит Бокалов и носом туда-сюда. В комнату: Что делаешь? Что пишешь? Что пьешь? Никого нет!? В туалете, в ванне, на кухне посмотрит и шасть сюда. Ага, говорит, вот эту картину я на стрельбище возьму. Стрелять хорошо в нее. Там у меня человек нарисован, у него вместо сердца, знаете, этакая мишень. Вот такой ценитель.

Народу еще и так много у меня позабирал. Вот Виталика Угреновича… он еще подтвердить может. Правда, Виталик? Вот, видите, правда. И меня, да и меня забирал. Бокалов даже женскими голосами прикидывался. Как раз так было…

Слышу, скребется кто-то. К двери подошел. Открывать боюсь, слушаю. А там тихо так: юля, юля, юля… Ага, думаю, есть вроде такая женщина знакомая Юля. Еще слушаю: юля, юля… дверь открываю — ЮЛЯ ХА-ХА, Бокалов.

А один раз вообще в трусах забрали. Это значит я специально, лег, света нет. Чую что кто-то подъезжает. Броде бы и нет меня. Тогда еще Бокалов грозился в психушку меня свезти. Так

вломились, потащили, ноги земли не касаются, руки вот так /протягивает перед собой/ только в обратную сторону… И Бокалов вокруг бегает, в лицо заглядывает: «Ну что твоя книжечка, выходит!?…»

Здесь время кончилось, терпение судьи иссякло и последнее слово перенесли на завтра. Все равно уже было поздно.

22-го продолжение последнего слова ничем не отличалось от начала. В зале находилась съемочная группа «пятого колеса». Олегу дали выговориться, а в конце, когда суд спросил Григорьева, какая у него будет просьба, Григорьев ответил:

«Прошу судить меня не как поэта, а как человека, который всю жизнь работал… И вообще, я думаю, полезно иногда писателям, поэтам посидеть вот так в тюрьме, поработать где-нибудь».

Приговор такой и вынесли: с учетом того, что Григорьев всю жизнь работал. Два с половиной года лишения свободы условно.

Выставочный ватман митьков обогатился последней надписью: «Суд вынес окончательный приговор. Олег Григорьев освобожден из под стражи в зале суда.»

А еще мы узнали, что Олега Григорьева наконец-то принимают в Союз писателей.

1990год. ЛЕНИНГРАД.

Игорь Пучнин и Олег Григорьев

ПОСЛЕСЛОВИЕ или К ВОПРОСУ О ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Буквально месяц спустя после детективной истории на проспекте Космонавтов в мартовском номере журнала «КРОКОДИЛ» появляется диалогическая статья под названием «Я МЕЧТАЮ УВИДЕТЬ КНИЖНЫЕ ПРИЛАВКИ ПУСТЫМИ. Что мешает жить детской литературе?» собравшая за продолговатым столом журналиста Н. Грачевой детских писателей Валентина Берестова, Григоряя Остера, Эдуарда Успенского, Льва Устинова и Андрея Грачева.

Писатели находились на полярных точках зрения о нынешнем состоянии детской литературы /»У нас нет детской литературы! Ее уничтожают!» Лев Устинов — «У нас есть детская литература! Еще какая!» Эдуард Успенский/, но сходились на одном: «…жить ей действительно невозможно» /Э. Успенский/.

Поделился Валентин Берестов и таким горьким выводом: «У нас часто пишут книги СПЕЦИАЛЬНО для детей, а детям то они, бывает, и не нужны!».

А Лев Устинов прямо сказал:

«И сколько появляется таких «ненужных» книг! Прошу записать: я убежден, что последние полвека происходит целенаправленное ОГЛУПЛЕНИЕ детской литературы, а вместе с ней и самих детей. Целые поколения воспитывались на стандартах, штампах; так сказать, кроились индивидуумы «на одну колодку». Ушла из книг тонкая ирония, исчез «интелектуальный слой», описания сложных душевных переживаний. НЕТ УСТАНОВКИ НА ТО, ЧТО-БЫ НАУЧИТЬ РЕБЯТ ДУМАТЬ…»

Впрочем, довольно цитат, но небольшой диалог, напрямую соприкасающийся с делом Олега Григорьева, можно учесть и привести здесь обстоятельным образом:

«Эдуард Успенский. А что это, как не выхолащивание, подгонка всей литературы под устоявшиеся образцы? /Речь идет о немногих молодых писателях, имеющих счастье печататься — О.С./ Много лет прикладывает к этому руку Тамара Васильевна Купенко, зам. председателя Госкомиздата РСФСР.

Похоже, что существует негласная установка: детская литература — дело слишком серьезное, чтобы поручать его молодым писателям. Когда молодой писатель приносил свою книгу в издательство, его спрашивали: «Вы член Союза Писателей?» — «Нет» — «Нечленов не печатаем!» Так было почти со всеми нами…

Особо хотелось бы сказать о Совете по детской литературе при Госкомиздате СССР и его руководстве. С ведомства и согласия Совета долгие годы проводился «неестественный отбор» писателей, в том числе и молодых, в «лидерскую группу».

Не подходящие под сложившийся стереотип, работающие в нетрадиционных стилях оттеснялись, не попадали в число печатаемых. Такая практика нанесла ощутимый ущерб детской литературе.

Крокодил. Но не станете же вы отрицать, что книги молодых все-таки появляются?..

Григорий Остер. Вот именно! ВСЕ-ТАКИ НЕСМОТРЯ НА… А чаще всего благодаря самоотверженным действиям отважного редактора. Вот, например, Марина Титова — прекрасный редактор… была.

Сегодня Титова в издательстве «Детская литература» уже не работает. Ее изящно выставили после того, как она выпустила книжку «Витамин роста» замечательного ленинградского поэта Олега Григорьева.

Говорят, рукописи не горят. Но в детской литературе есть один нюанс: слишком быстро сменяются поколения читателей. Хорошую взрослую книгу можно прочесть и с опозданием на двадцать лет. Это ужасная, но худо-бедно восполнимая потеря.

А детскую книгу, если не прочел в пять лет, в двадцать пять уже ТАК читать не сможешь. Детская книга не в переносном, в буквальном смысле витамин роста. Осталось целое поколение без витамина, и что-то в нем уже не так, чего-то недостает.

ХРОНОЛОГИЯ СОБЫТИЙ ПО ДЕЛУ ОЛЕГА ГРИГОРЬЕВА

11 февраля 1989 г. — Заведение дела о происшествии на проспекте Космонавтов в квартире Олега Григорьева.

март — повестка Григорьеву в качестве свидетеля из отделения милиции.

август — Олег Григорьев посажен в «Кресты».

9 октября — передача радиостанции «Невская волна» — «Митьки в защиту Олега Григорьева». Выступление Дмитрия Шагина.

19 октября — в Московском районном городском суде началось судебное заседание по делу Олега Григорьева. Опрос свидетелей со стороны потерпевшего и обвиняемого.

20 октября — допрос Григорьева. Письма писателей и художников в защиту.

23 октября — допрос В. Соколовского. Суд отложен.

декабрь — выставка в музее газеты «Правда» — «100 картин в защиту Олега Григорьева».

19 декабря — первое заседание суда после длительного перерыва в обновленном составе. Повторный опрос свидетелей со стороны потерпевшего и обвиняемого.

20 декабря — опрос потерпевшего, обвиняемого.

21 декабря — обвинительное слово прокурора, выступление защиты. Последнее слово Олега Григорьева. Съемка «Гражданин и закон».

22 декабря 1989 года — суд вынес окончательный, приговор.

Олег Григорьев освобожден из под стражи в зале суда. Телесъемка «Пятого колеса».