Валерий Кульченко. Острова памяти. Часть 216
 Теперь, оставшиеся незаписанными места на холсте между уже нарисованными ветками берёзы, художник Шолохов стал аккуратно закрашивать небесным фоном. Работа адская. И, главное, противоречит тому, чему учит Теряев Тимофей Фёдорович. Его постулат, можно даже сказать аксиома: «Берите большие, цветовые отношения на холсте». Главное — чётко найденные пропорции силуэта — основа композиции. Французские художники Матисс, Марке, Дерен, вошедшие в историю а начале ХХ века, как фовисты, то есть «дикие», были ближе Тимофею Фёдоровичу и его ученикам и по духу, и по цветовому напряжению, и по теме, а уж последующее подчёркивание чёрным контуром силуэта, подхватили «на ура» в 60-70-ых года, как знамя современной революционной тенденции, переросший далее в определение «суровый стиль» — крах соцреализма и академизма. Взрывной, импульсивный характер маэстро из Ростова-на-Дону, быстро закипал, при просмотре работ Шолохова, а тут и ходить никуда не надо — рядом — живописцы из Таганрога — братья Лазебные — неоперившиеся птенцы, и, главное, не сопротивляются! Внимательно слушают, настороженно блестят бусинками карих глаз, молчат… А это ещё больше заводит учителя! Всё-таки Тимофей любит, чтобы ему возражали, вступали в полемику! Тогда он, как пружина, подстёгивает себя, приходит в форму! Выслушивает оппонента стоя, только стоя! Руки в карманах пиджака. А потом с разворота (недаром в армии занимался боксом), в наступившей тишине: «А силуэт где?». Резко выкинутая из кармана рука «пригвождает» жестом творение художника к позорному столбу — то есть к мольберту. Посрамлённый автор «Берёзы с глухариными гнёздами» в спешке покидает мастерскую. Успокоенный, можно сказать, умиротворённый Теряев, выходит на свежий морозный воздух, чтобы с удовольствием закурить свой любимый «Беломор-канал». Неоднократно подвергались экзекуции и этюды Василия Лазебного. Но он с «хохлацкой» терпимостью в глубине души понимал, что ему крупно повезло. От общения с Теряевым только польза. Ну а что касается формы, то здесь суть: «Вместе с водой не выплеснуть ребёнка». Погода на Старой Ладоге совсем испортилась: пошёл снег, задула вьюга. Стал Лазебный работать в мастерской. Задача художника — не срисовывать, не копировать предметы, а создавать свои образы, отталкиваясь от натуры.  В это месте рассказчик берёт технический перерыв. Между усами и бородой открывается рот, туда опрокидывается стопка горилки. Вот именно! Если налить в ложку и поджечь, содержимое горит голубоватым пламенем — продукт местного кубанского производства. Качество отменное, 60-70 градусов! Вслед отправляется шмат сала, заготовленный собственными руками. Следует покряхтывание, поскрипывания, меняется поза. Наступает недолгая тишина и Василий Лазебный начинает вещать: «О чём, тебе, Василий, говорит Левитан? — спрашивает Теряев». Несколько опешил кубанец Лазебный: и по времени и по пространству не имел он никаких бесед с классиком «пейзажа настроения». Так метко в своей монографии о Дубовском определил это явление в русской пейзажной живописи 19 начало 20 века, новочеркасский художник-искусствовед Володя Кулишов и обозначил имена: Саврасов, Левитан, Дубовской, Куинджи, Крылов, Коровин… Лазебный, автор этих строк, да и многие художники нашего поколения одного «замесу», как любит повторять донской казак Запечнов Г.С. (по матери — Цыбулин) из Константиновки — древнейшей станицы на Дону. 1977 год. Ростов-на-Дону. Большое, главенствующее значение придавал фону — будь то портрет, натюрморт или композиция, которые, Тимофей Фёдорович создавал на моих глазах, так как наши мастерские соседствовали в здании на Университетском 111/113 на втором этаже. Теряев стал приглашать меня закапывать ему глазные капли — профилактика катаракты. Естественно, после этой процедуры он показывал новую работу и ждал оценки. Увильнуть или промолчать не было никакой возможности. Он очень внимательно и чутко выслушивал мой невнятный лепет о достоинствах произведения, написанного в лаконичном, аскетичном стиле — строгий отбор деталей, и, собственно для самого Теряева, вполне законченного. Никаких поправок или, не дай Бог, исправлений в цвете не предполагалось. Короче говоря, «вердикт» вынесен и обжалованию не подлежит. Зачем? Или почему Теряев ждал оценки свой работе для меня загадка и по сей день! Однажды я стал замечать, что Теряев показывает один и тот же портрет несколько дней подряд. На пятые сутки я не выдержал и спросил: «Тимофей Фёдорович! Я не вижу никаких подвижек в работе! Всё было сказано по этому поводу вчера и позавчера, и больше мне добавить нечего!». Это было моё последнее и довольно длинное обращение в поисках смысла и зарытой собаки. Учитель взглянул на меня художника-разночинца с недоумением и немым вопросом в глазах. «Озвучка» последовала после минутной паузы: «А фон? Я три дня переписывал фон на этом портрете! А ты ничего так и не заметил!». И уже с сожалением и обидой: «Чему я вас учил?». Притча. 15 век. Выслушав просьбу, Микеланджело задал вопрос: «А что может молодой человек?». Итальянка, приведшая сына в мастерскую маэстро на обучение, вырвав из ватаги загорелых, темноволосых юношей с берегов Неаполитанского залива, с живостью воскликнула: «Он может писать фоны!». Мастер несколько опешил, задумался, прервал работу и — с некоторой досадой: «Ваш мальчик может писать фон? Тогда я вряд ли смогу научить его большему. Мои уроки ни к чему». P.S. Вполне возможно, что эту притчу я и услышал в мастерской от Тимофея Фёдоровича Теряева лично!  |
