Александра Токарева. Последний день в Переславле

Переславль Залесский. Никитский монастырь. Фото из свободных источников.

Последний день в Переславле-Залесском. Мы стоим у дома Сергея Федоровича Харитонова. Дом собран из брёвен и снаружи ничего особенного собою не представляет. Женщина, вероятно, одна из сотрудниц или служащих, предложив нам подняться и подождать внутри, пошла искать его на территории дендропарка.

Поднявшись по широким деревянным ступеням, мы вошли в просторную комнату с бревенчатыми стенами и большими стоящими вдоль них столами, повторяющими периметр. Сильно пахло травами, развешанными под потолком и на стенах.

Огромное количество книг, иногда раскрытых, с пометками на полях, но чаще, сложенных в высокие неровные стопки. Рядом — такие же стопки с рукописными и машинописными текстами, большие листы тщательно высушенных и аккуратно приклеенных гербариев с каллиграфией подписей на латыни, россыпи камней и минералов со сказочными друзами, кусочки высушенного разноцветного мха и образцы редких древесных пород.

По стенам — дипломы, почетные грамоты, благодарственные письма, несколько акварелей и графических листов, вероятно, подарки знакомых художников из дома творчества Кардовского …

Рассматриваем все это с любопытством в ожидании хозяина. Но, удивить нас чем-либо по-настоящему уже очень трудно. Мы уже столько видели.

Немыслимых, невозможных шедевров русской архитектуры и иконописи, живописи, народного творчества, резьбы по дереву, вышивки, кружева, фантастически-нереальных закатов и восходов Переславля, его наполненных золотом полей и тёмных русских лесов с начинающей поспевать маленькой, душистой лесной земляникой.

Готовясь к отъезду, мы уже отобрали и выбросили большинство своих жалких картонок с этюдами, потому что зачем тащить с собой этот «хлам» никак не передающий того, что здесь, с нами «случилось» и «произошло».

Отец уже свозил нас в Загорск, Александров, Юрьев-Польской и Ростов Великий. Во всех этих древнерусских городах, в их патриархально-основательной неторопливости, в их отстающем на несколько десятилетий быте, —ощущалась одна общая черта, — «не суетность» и какая –то «соразмерность». Соразмерность человека самому себе.

Вообще, слушать и воспринимать историю искусств не в душной аудитории на Советской 38, а непосредственно там, где эта история творилась, было и счастьем, и удовольствием одновременно. К тому же, в вольных пленэрных рассказах отца искусствоведческая лексика сводилась к самому необходимому минимуму, говорил ли он нам о Троицком соборе в Александрове, или о странно-приземистом, вросшем в землю Георгиевском соборе Юрьева-Польского, с его удивительной белокаменной резьбой.

Зато, сколько было в этих рассказах ярких эмоций любви и восхищения к обычному среднерусскому пейзажу, к тому, как деликатно вписана в него церквушка, монастырь или придорожная часовенка. От пластичности, цельности и живой органики древнерусской архитектуры он часто проводил параллели к тем же качествам нашего родного языка. Сказывался филфак РГУ, отец постоянно что-то записывал и в неторопливых беседах со своими знакомыми Переславскими старушками, к которым он обязательно ходил в гости в каждый из своих приездов, и «на лету», на «бегу», в магазине, на базаре, в трясущемся автобусе. Блокнот и ручка всегда были в нагрудном кармане его рабочей куртки.

О Ростове Великом можно было бы писать бесконечно. Да о нём, собственно, и написаны тома искусствоведческих исследований. О «невероятном сказочном граде» спустившемся с небес по воле митрополита Ионы Сысоева и похожем на сон среди грешной реальности нашей.

Впрочем, к моменту нашего приезда, комедия Гайдая с Куравлёвым-«Милославским» и его до слёз гениально-смешной беготней по Ростовским галереям уже вышла на экраны страны, адаптировав заоблачную высоту и красоту древнерусской архитектуры к Мосфильмовским нуждам и сделав Ростовский кремль узнаваемым.

Из мелькающего калейдоскопа впечатлений того дня, проведённого в Ростове Великом, в памяти, — два ярких эпизода: я, на скорости, оставив за спиной нашу группу, быстро-быстро иду по залам отдела древнерусской иконописи. Нужно «добежать» до конца экспозиции, а потом, не торопясь, идти навстречу остальным. Так, никто и ничто не помешает просмотру, не отвлечёт случайными разговорами и вопросами…

Посетителей почти нет, мы приехали в будний день, —поэтому в залах по углам, — только старушки-смотрительницы, «приклеенные» к своим стульям… Стремительно поворачиваю направо, за угол, пробегаю ещё два шага, —и останавливаюсь, как вкопанная. Возвращаюсь. А это что? Не может быть… Почему у этого святого вместо лика собачья голова? Или свиная?

Ну да, вот нимб, — значит, это всё-таки святой, —тогда почему собачья морда? Читаю надпись на табличке: св. Христофор середина 16 –века… К моему стыду, мне это ни о чем не говорит…

Историю и жития христианских святых я знаю плохо и явно недостаточно, чтобы понять кто передо мной… Но этот раскалено- белый солнечный нимб на спокойном фоне древней, очень простой охры, эта изысканная и одновременно по-детски наивная пластика силуэта, этот плащ, клубящийся складками, в заломах божественно –розового…
Господи, что это? Как может вещь со столь необычной и абсолютно незнакомой иконографией и сюжетом мгновенно «пробить»? Так иррационально и так необъяснимо, — до слёз… Наверное, виноват «божественно-розовый» плащ… В нём всё дело… Отец говорил, что неуловимо-бледно- розовым цветом выражается в иконописи высшая ипостась земной любви… От этой доски просто идут неуловимые разряды высокочастотного тока, — больше мне нечем объяснить то «необъяснимое», что со мной сейчас происходит… Никогда раньше я ничего подобного не испытывала, да и вряд ли ещё испытаю…
Еле дожидаюсь отца, чтобы узнать у него:
—Кто это? Почему мы никогда и нигде не видели этого святого? Почему ты нам никогда о нём не рассказывал и даже не упоминал?

Это святой Христофор, дитя моё, —улыбается отец, видя моё полное смятение и «мандраж». Очень редкий в иконописи сюжет, если не сказать редчайший….
—По легенде, юноша был невероятно красив. Ну просто настолько, что женщины не давали ему прохода, пытаясь обольстить и соблазнить его. Даже после того, как он дал обет безбрачия, полностью посвятив себя служению… И тогда он взмолился, обратившись к небесам, чтобы те раз и навсегда избавили его от прекрасного лица, дабы не мешало оно и не препятствовало его служению… Ну и небеса, очевидно вняв его мольбам, послали ему такую вот отталкивающую личину….
Сказать, что эта история потрясла меня, — значит не сказать ничего… Мир христианской жертвенности неожиданно и наотмашь полоснул, — навсегда оставив в душе незаживающий след боли. А попытки совместить две реальности, — «до» и «после» рассказанной отцом легенды, — с треском провалились.

Мне нужно было, как можно быстрее выйти на воздух, на солнечный свет. Не помню, как нашла выход, помню только переход от музейного полумрака и прохлады на яркий, залитый солнцем внутренний двор монастыря. Ярко-зеленая трава, палящее солнце и длинная, глухая, белая стена с крошечным ассиметричным окошком, затерявшимся на бесконечной плоскости…

—Пап, а окошко-то это зачем здесь? —выдавила я из себя, наполовину отвернувшись, пытаясь успокоиться и скрыть трясущийся подбородок. Оно же ничего не даёт, —ну, вообще, н и ч е г о?
—А просто, — для «ро́здыху», как говорят в народе…

… Мы уже прошлись по старым липовым аллеям бывшей усадьбы князей Голицыных (село Сима), где умирал герой войны 1812 года князь Петр Иванович Багратион, — «Бог рати он», так с глубоким уважением и признанием его безупречной 30-летней воинской службы, звали его простые солдаты, с которыми он делил на равных все тяготы войны.

Бюст князю Петру Ивановичу Багратиону в усадьбе Сима. Фото из свободных источников.

Сама усадьба произвела какое-то гнетущее впечатление, интерьер почти не сохранился, везде разруха, едва прикрытая не реставрацией, а «совковым», нищим «полу ремонтом» …

Но парк, старый парк был великолепен… Казалось, именно здесь, в этих аллеях, Баратынский и написал своё знаменитое «Запустение» …

…Ну вот, все эти события у нас уже за спиной. А пока, стоим, ждём Харитонова, рассматривая его разнообразные коллекции и задавая из вежливости какие-то вопросы отцу. В самом начале, он нас строго предупредил:
— Смотреть, — смотрите, пожалуйста, сколько угодно, но руками ничего не трогайте.
Это относилось к девчонкам, взявшим с полки, чтобы получше рассмотреть, большую друзу с фантастическим нагромождением кристаллов.
Наконец, в комнату быстро вошел Сергей Федорович. Память сохранила мельчайшие детали встречи.
Русский Интеллигент… Оба слова с большой буквы, — с маленькой их невозможно написать, потому что это будет — н е п р а в д о й.
Внутреннее достоинство русской интеллигенции… Потому что осанка другая, потому что другой разворот плеч и спина дореволюционной выправки. Другая речь, другие интонации и поворот головы. И способ смотреть в глаза собеседнику, с ровным, неотрывно-вежливым вниманием, — тоже другой. Эта внимательная сосредоточенность на том, что говорит собеседник в данную минуту, —даже, если собеседник как в случае с нами, несет полную «бытовую чушь» или задает глупые вопросы.
Даже воздух рядом с ним какой-то легкий и разреженный. А еще, почти сразу, появляется смутное чувство какой-то неловкости, личного несоответствия что- ли… Уровневый стыд? Просто входит в комнату человек и тебе становится стыдно. За что? Непонятно.

Вроде бы ничего плохого ты не делал? А хорошего? И стыдно становится за «не сделанное хорошее», просто потому, что понимаешь, что то, что ты считаешь «хорошим», позволяя себе это хорошее время от времени, да еще и внутренне торгуясь с самим собой: не много ли ты сделал, —так вот для него «это твоё время от времени, хорошее-доброе», —просто является способом существования. Ежедневного. И это считывается сразу, с первых мгновений общения, ещё до произнесения первых слов, до представления друг другу по имени отчеству.

Переславль-Залесский. Смоленско-Корнилиевская церковь, часть не сохранившегося «Борисоглебского на песках» монастыря. Фото Александр Савельев (доцент кафедры рисунка и живописи Московского государственного университета печати (МГУП) и член общества любителей истории Переславля). 

А ещё, как-то не по себе от понимания того, что пики амплитуд твоих личных достижений вряд ли дотянуться до его нижних границ.
Прошла ещё пара минут пока отец нас представлял, говоря, что вот мол, Сергей Федорович, это мои студенты из Ростова-на-Дону, были на практике, собирались к вам, но получилось, как всегда, только в последний день. Завтра мы уже уезжаем, к великому сожалению, и очень хотелось, чтобы Вы ребятам сад показали, если можно…
… Оля, стоявшая в это время на противоположной от окна стороне, неожиданно взяла с полки небольшой светлый камень яйцеобразной формы, ничем особенно не примечательный, кроме того, что он и вправду сильно напоминал яйцо то ли страусиное, то ли какой-то другой крупной птицы. Это заметили сразу все и в комнате повисла неловкая пауза, —нас же категорически предупреждали:

— Ничего руками не трогать! У Сергея Федоровича за день бывает до нескольких десятков посетителей, и если каждый начнет трогать…
Но Харитонов неожиданно мягко улыбнулся и спросил:
—Скажите, милая девушка, кто-нибудь из здесь присутствующих брал в руки этот камень, до вас?
Все бурно замычали и замотали головами, а я, про себя со стыдом подумала, что на самом деле, я бы непременно это сделала, и даже уже «примерялась мысленно», но помешало воспитание, и прямой запрет отца….
—Тогда, загадывайте, прямо сейчас, про себя желание. Ну и говорить о нём, конечно, нельзя никому, пока не исполнится. Этот камень с Алтая… мне подарил его лет двадцать назад один очень старый шаман. Он давно ушел, но камень его — «заговорённый» и желания действительно исполняет, — мы много раз проверяли. Правда, желание он исполняет только одно и только у того, кто взял его в руки первым.
—Да, и ещё, —желание должно касаться лично вас, быть необходимостью, а не прихотью и не нести никому вреда.
Пока, кто-то скептически кривился:
— Да это же «русские народные сказки» и вообще, — «фольклор полный», Оля, закрыв глаза и прижав к своей розовой в клеточку шведке камень, горячо «вымаливала» что-то про себя у шаманского «страусиного яйца».
—И не проверишь же, ну никак—бросил кто-то…
—Посмотрим, —сказала Оля, с сожалением кладя камень на место.
Мы вышли из дома смеясь и почти всерьёз обсуждая, как хорошо было бы иметь такой камешек в личном, ежедневном пользовании.
— А что? В день по одному желанию, — неплохо, — при скромной жизни хватит.

Сергей Федорович попросил нас следовать за ним, по возможности не сходить с дорожек, беречь травяной покров и ничего не трогать, не срывать и не подбирать с земли, —даже шишки хвойных. Сад или правильнее сказать, огромный дендропарк площадью более 25 гектаров потрясал воображение своими масштабами и каким- то совершенным немыслимым для средней полосы обилием и разнообразием растений. Более 600 наименований видов, собранных со всех концов света, тысячи растений о которых Сергей Федорович мог говорить часами и о которых он знал абсолютно все: сколько лет каждому дереву или кустарнику, откуда привезены, когда посажены, как прижились, как адаптировались, как зимуют и, наконец, какими целебными свойствами обладают…

Это был ученый-практик с богатейшим опытом селекции, получавший посылки с семенами со всех концов света.

С.Ф. Харитонов за работой в Переславском дендропарке.

Переписку и научное сотрудничество он вёл со всеми мыслимыми и «не мыслимыми» аграрными академиями, институтами растениеводства, питомниками, оранжереями и частными лицами, имеющими хоть какое –то отношение к ботанике. Дальневосточная коллекция, Китай, Япония, Крым, Кавказ, Сибирь, Восточная и Западная Европа, северная Америка, Канада, когда Сергей Федорович негромким голосом, с хорошей артикуляцией проговаривал названия хвойных типа: Pinus banksiana (Банкса) Lamb., Pinus contorta (скрученная) Dougl., Pinus koraiesis Siebold (кедровая корейская) , Pinus mugo (горная) Turra, Pinus peuce (румелийская) Griseb., Pinus ponderosa Dougl., Pinus resinosa сосна чёрная, австрийская и т.д. это казалось нереальным и невозможным, в конце концов, просто не под силу одному человеку столько знать и помнить. А уж посвятить этому всю жизнь может только фанатик-подвижник.

Одна из аллей Переславского дендрария. Фото из свободных источников.

Отец очень внимательно слушал все, что говорил Харитонов о сроках сбора, цветении, плодоношении и прочих аграрных тонкостях, иногда переспрашивал, чему-то удивляясь, иногда задавал какие-то вопросы и даже пообещал в ответ на просьбу Сергея Федоровича обязательно выслать почтой косточки одичавших абрикос или жерделы́, как у нас на Дону её называют. В числе прочего, Харитонов занимался выведением морозоустойчивых пород плодовых деревьев на широте Переславля.
Забегая вперед, скажу, что обещание своё отец выполнил. Как-то летом, примерно год спустя, он неожиданно спросил меня помню ли я Сергея Федоровича и его дендрарий?
— Что за вопрос? Конечно да! Разумеется, помню.
И тут же, предложил мне прогуляться по степи, начинавшейся тогда метрах в двухстах от дома. Там росли бог знает как попавшие туда, и уже сильно одичавшие жердёлы. Местные мальчишки и маргинальные алкоголики, желающие заработать на бутылку, исправно обносили их, едва те начинали поспевать. В тот раз нам повезло, и мы успели собрать в пакет килограмм пять сладких, с красными бочками, пахнущих солнцем ягод. Со старательно-идиотским видом я сидела на кухне и обдирая язык, тщательно обгрызала зубами жердёловую мякоть, там, где она не желала отделяться от косточек, а затем методично сплевывала эти же самые уже очищенные косточки в целлофановый пакет. Язык, уже заработавший мозоль от жестких, волокнистых сеточек внутри этих степных жердёл и от острых ребер их косточек, может быть впервые в жизни выполнял важную миссию, готовя к посадке будущую рощу. Косточек набралось килограмма полтора. Мы тщательно высушили их на солнце и отправили бандеролью в Переславль. Но, самое удивительное произошло еще спустя лет 6-7. Разумеется, я успела всё это забыть, но отец в один из дней, сообщил мне, что Сергей Федорович благодарит нас за те самые косточки жердёлы-дички… Что он вырастил из них саженцы, высадил их, и все они благополучно принялись.

—Так что теперь, в Переславском питомнике есть небольшая фруктовая роща, выросшая из собранных нами жердёловых косточек. Штук тридцать точно прижились и растут, так во всяком случае, Сергей Федорович мне передает.

Этот факт потряс меня своей невероятной простотой и легкостью. Целая роща-посадка? Ведь нам же это ничего не стоило. Н и ч е г о. Просто так, — из баловства. Час нашей обычной степной прогулки и час поедания золотистых сладких ягод. И, —на тебе, — роща. Ладно, одно-два дерева выращенных из косточки. Но тут, —целая посадка. И где?

В Подмосковье, в ста сорока километрах от столицы, где минус 40̊ зимой и культурные абрикосы почти не приживаются…

Сказать, что ближайшие пару дней меня распирала гордость и мания величия от причастности к какой-то большой миссии — значит ничего не сказать. Даже эпизодичность собственной роли скромной «поедательницу жердёл» не смущала меня нисколько. Существует ли эта жердёловая роща до сих пор? Не знаю… Срок жизни фруктового дерева, как раз, лет тридцать….

Один из шести каскадных прудов на территории Переславского дендропарка. Фото из свободного источника.

В самом конце экскурсии Харитонов подвел нас к довольно большому дереву с прямым стволом буровато-серого оттенка и низко опущенной густой кроной. Под деревом, как, впрочем, и под большинством остальных посадок, была табличка с надписью, что это за растение, откуда, ареал обитания, год посадки и прочее. Я не запомнила ничего, кроме того, что ареал обитания юго-восточная Азия, название же я просто не рассмотрела. Мельком, среди прочего, в рассказе о дереве Сергей Федорович упомянул, что его листья, заваренные кипятком, обладают сильными галлюциногенными свойствами. В этом месте беседы, наши мальчики, стоявшие с заложенными за спину руками, слегка оживились и стали слушать внимательнее, ну а мы не придали этому никакого значения…
Признаться, мы все уже очень устали от невероятного, невозможного количества впечатлений, накопленных за три недели нашего пленэра, завершающим аккордом которого стало знакомством с Сергеем Федоровичем Харитоновым и его фантастическим садом. Мысленно, мы уже были в завтрашнем дне. Нам предстояло провести последнюю ночь в Переславле и рано утром, затемно, дойти пешком с вещами до маленькой автобусной станции, чтобы самым первым рейсом ехать в Загорск, а затем, в Москву.
Искренне поблагодарив Сергея Федоровича за всё, мы вышли за ворота.

Не торопясь, так как в этих маленьких городках вообще бессмысленно торопиться, пошли пешком в сторону Переславского главпочтамта.

Отец собирался купить там большие бумажные мешки из многослойного крафта, очень прочные, прошитые по краю крепкими синтетическими нитками. В этих мешках, знакомых с детства по характерному запаху не провощённой плотной бумаги, и перевозилась вся его знаменитая коллекция. Половина группы присоединилась к нам. Ребятам нужно было проверить на почте последние письма пришедшие для них «до востребования», и денежные переводы от родных на которые возлагались отчаянные надежды. Понятно, что к концу пленэра денег ни у кого не оставалось, а впереди была обратная дорога и целый день в Олимпийской Москве со всеми её музеями, выставками и прочими бесконечными соблазнами. Стоим уставшие и полусонные у стойки, в ожидании своей очереди, вдыхая характерные для любого почтового отделения запахи горячего сургуча и бандерольной мешковины. Скучаем, томимся, мысленно торопим очередь.

И вдруг, Оля, которую отец пропустил вперед, неожиданно вскидывает над головой только что выданный ей для заполнения бланк почтового перевода и, резко крутанувшись вокруг своей оси, взвизгивает: —Получила, получила! Ура, получила! Камень волшебный! Работает!
Ну, и видя наши вытянутые в недоумении лица, «колется»:
— Мне деньги от мамы пришли, перевод —30 рублей! Я просила её срочным переводом отправить, а она простым выслала почему-то и шансов получить эти деньги сегодня у меня, ну совсем- совсем, не было. По моим расчётам, они должны были прийти дня через два-три после нашего отъезда, не раньше. Но я, когда камень шаманский держала, сильно-сильно просила, чтоб они сегодня пришли. Ну вот и получила. Пришли же!

— Ставим сто к одному на шаманскую силу против скорости работы родной, советской почты! —издевались над Олей мальчишки, но у каждого из нас в душе, всё –таки, шевелился вопрос:
— А вдруг? Вдруг и вправду это работает тот светлый, напоминающий яйцо, камень алтайского шамана, исполняющий заветное желание того, кто первым взял его в руки? Слишком уж много нереально-волшебного случилось с нами за эти три недели поездок с отцом по золотому кольцу, по всем его сказочным, древнерусским городам…

Р.S. Поздно вечером в общежитии, пакуя в чемодан вещи и готовясь к завтрашнему «ни свет, — ни заря» отъезду, я всё время слышала раскаты громкого, безудержно-безостановочного смеха, доносящегося из комнаты наших мальчиков, расположенной дальше по коридору. Интересно, что могло их так рассмешить, на ночь глядя? Анекдоты они там травят что ли? Неожиданно дверь в мою комнату приоткрылась и «гонец оттуда», улыбаясь, пригласил меня «не на долго» заскочить к ним на «прощальную чашку чая».
—Саш, ну давай быстрее, там все уже давно собрались, тебя только ждем! Пошли, утром свой чемодан до собираешь!
Сильно удивившись, я нехотя пошла. А вдруг, все и вправду ждут меня? Ну откуда, откуда, такая невозможная, непробиваемая наивность? В обычной «общажной» комнате с собранными, стоящими у стен чемоданами и этюдниками, на голых кроватях с продавленными, провисающими почти до пола металлическими сетками, бельё мы заранее сдали кастелянше, так как уезжали завтра в 4 утра, сидела вся наша компания и подозрительно сверкая глазами, хохотала по малейшему поводу и без оного. Мой приход был встречен очередным взрывом смеха. Видя моё недоумевающее лицо, кто –то пискнул сквозь смех:
—Срочно чайку ей плесните, бегом!
—Да спасибо, не хочу я вашего чая, стала отнекиваться я…
—Что тут у вас происходит, рассказывайте?
—Вы не смеётесь, ей богу, вы ржёте, как табун лошадей, —слышно в другом конце общаги. Сейчас отца разбудите, он придет и «всыплет» вам, пыталась я увещевать компанию, но вызвала только очередной взрыв хохота. Кто-то протянул мне большую белую кружку с зеленоватым и необычно тонко пахнущим чаем.
—Пей, ты такого наверняка не пробовала, —взрыв смеха, — и вряд ли ещё попробуешь, — опять все смеются, ну совсем не адекватно, прям до слез заливаются, что это с ними? —подумала я, и из вежливости сделала пару глотков. Повисла недолгая пауза, во время которой все уставились на меня в каком –то непонятном для меня ожидании. Почему они смотрят на меня так странно и чего они, собственно говоря, ждут?
—Ну как чаек? —пытаясь сдержать смех спросил кто-то.
—Нормально, —буркнула я, честно говоря, очень недовольная, тем, что ребята выдернули меня напоследок в свою странно-смеющуюся компанию. Но девчонки все тоже тут, и тоже как- то странно, давясь смехом, —смотрят на меня. — Сговорились они, что ли? — с досадой подумала я, отхлебнув еще чаю… Из вежливости посижу еще минут 5 и смоюсь…Точно, — завтра не проснемся, а спать-то как хочется, невольно проносились в голове мысли…Моя кислая мина явно была не кстати, но она не раздражала, а опять -таки, по непонятным причинам, веселила всех… Хотя, подумала я, — их сейчас всё веселит, так что причина явно не во мне…
—Господи, ну вам палец покажи, —вы смеяться будете буркнула я, но совсем неожиданно для себя, отметила, что сама непроизвольно расплываюсь в улыбке. Еще более неожиданным было то, что почти мгновенно в теле стала нарастать невероятная лёгкость сравнимая только с веселящим газом, (закись азота?) который дают в качестве наркоза перед операцией…
— Ну что, ещё чайку, плеснуть? Волшебного? — спросил кто-то под очередной, до слёз, приступ гомерического хохота… И тут, до меня медленно стало доходить, что всё дело в чае и не совсем он обычный, раз даёт мгновенно эту ни с чем не сравнимую лёгкость и желание безостановочно смеяться.
Ну, чистый Михаил Афанасьевич Булгаков, —пронеслось в голове. Эпизод, где вся контора смеётся, а потом её за город на грузовиках везут к психиатрам.

Правда, хватает этого состояния невесомости и безудержного смеха минут на 10 -15, не больше, а потом необходимо ещё «долить чайку». Ну, конечно же, эта простая фраза-пароль и является сейчас спусковым крючком для всеобщего гомерического хохота… Девчонки шёпотом сообщили мне, что ребята нарвали листьев за спиной отца и Сергея Фёдоровича.
—Ну, с того дерева, в дендрарии… Чай, который мы сейчас пьём, он из этих самых листьев.
— Фу, как некрасиво! Мрак, ужас, варвары бессовестные! Нет, — ещё хуже варваров, —слов для вас не хватает ругательных…

Но, парадокс в том, что под напитком из веселящих листьев неизвестного мне дерева, любой гнев и любая агрессия, даже самые праведные, исчезали не успев зародиться…
—Ай да Сергей Федорович, —ай да волшебник, ай да дендросад, причитали сквозь смех, разошедшиеся пацаны.
— А Палыч нас специально в последний день повел, —чтоб не пристрастились…

Не знаю, чем бы это всё закончилось, но тут, в дверь заглянул разбуженный хохотом отец и ничего не поняв, спросонок, цыкнул на нас:
—Ну, вы и смеетесь! Ну, чисто кони, Господи прости! Даже меня разбудили, ну как не стыдно, а?! Вы же сейчас всё общежитие переполошите! А ну быстро, — все по своим комнатам спать! Лично, каждого в 3 часа утра поднимать буду завтра! Ох ты, Господи- прости, — уже сегодня…

Так, неожиданно-непредсказуемо, странно и сюрреалистично закончился последний день нашего пленэра в сказочном Переславле.

Переславль. Надвратная колокольня Никитского монастыря.

Завтра нас ждала праздничная Москва, с открывшейся накануне Олимпиадой, со всеми её искушениями и соблазнами. И, конечно же, с уже успевшей нашуметь, культовой выставкой «Москва-Париж 1900-1930гг.».