ЮРИЙ ФЕСЕНКО. «ПОСЛЕДНИЙ ПАН. ВСТРЕЧИ»

Октябрь-декабрь 2021 г.
Рабочие материалы.
Часть первая: Вместо предисловия
Часть вторая: 1978 г. «Супрематическая лапша»
Часть третья: 1979 г. «Страна победителей»
Часть четвертая: 1980 г. «Серый плащ»
Часть пятая: 1981 г. «Олени, куры и другие»
Часть шестая: 1982 г. «Чудо-рыба»

Часть седьмая: 1978—1987 гг. «Галина или четыре копейки»

Часть восьмая: 1983-1987 гг. «Послесловие или ведро супа»

Часть первая: ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Тем для рассказа о художнике Александре Жданове, за почти десятилетие моего с ним знакомства, набралось не мало, но я намереваюсь остановиться лишь на некоторых обстоятельствах его жизни и работы на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов в окружении ландшафтов средней полосы России. Уже не один год существует плакатный образ одиозного грубого бунтаря-художника, созданный физикой этого человека, обросший городскими мифами и легендами. Но природа и отсутствие отягощающего социума, пробуждала в его натуре другое, созвучное начало, меняло многое, в том числе и в восприятии личности художника другими людьми, находившимися тогда с ним рядом. По своей сути, эти две стороны личности Жданова испытывали взаимное влияние, попеременно доминировали, и порой казалось, что они существовали независимо друг от друга. Вероятно, в разные периоды его жизни, такому раздвоению способствовала и среда его обитания. Так посёлок Мозжинка Академии наук СССР, расположенный в окрестностях Звенигорода, называемый им Пристанище, стал сокровенным местом единения с природой, где рождались творческие замыслы, а московская мастерская — «оплот» его бунтарских поисков в искусстве. Она казалась автономной и, в какой-то мере, противостояла принципам его пленэрной практики.

Не удивительно, что Жданов почти никого не допускал в эти два «логова», понимая их как глубоко личное сдвоенное пространство, ценя и оберегая возникшее уникальное хрупкое и устойчивое неравновесие. Об этой части его истории знало ограниченное число близких друзей художника, друживших с ним со времён учебы в Ростовском художественном училище. Знал Валерий Кульченко, Михаил Соколенко, Леонид Кабарухин, на моей памяти, приезжавший один раз в Мозжинку, Леонид Пузин, разделявший его взгляды на природу творчества, знал Леонид Стуканов (он же Граф), знала ученица художника Вера Колганова, знала его жена Галина Герасимова. Она и предоставила Жданову возможность работать в городской мастерской, в единственно большой комнате своей квартиры, а через академическую родню нашла место в тогда заповедном углу, на берегу Москвы-реки. Знал и ваш покорный слуга, самый молодой участник летних пленэров в окрестностях подмосковного Звенигорода, случавшихся по инициативе Жданова с конца семидесятых годов, на протяжении пяти лет.

По этой причине я и намереваюсь поделиться фрагментами своих впечатлений о годах сорокалетней давности, проведённых в Пристанище художника, отдавая дань светлой памяти Александра Жданова, Галины Герасимовой и Леонида Стуканова.

Часть вторая: «СУПРЕМАТИЧЕСКАЯ ЛАПША» 1978г.
Впервые Граф приехал в Подмосковье летом 1978 года по приглашению Жданова, тогда уже женатого на москвичке Галине Герасимовой. Она-то и рекомендовала Стуканова в качестве квартиросъёмщика своему сослуживцу, имевшему небольшой домик под Голицыно.

Так, новоиспечённый дачник Граф получил возможность общаться со своими друзьями по учебе в РХУ Александром Ждановым и Леонидом Пузиным, к слову сказать, женившемуся и снимавшему летнюю дачу на станции Здравница. Друзья периодически пересекались, поскольку Жданов стал вести оседлую жизнь, получил возможность легализоваться в столице и, как сейчас говорят, заняться своей карьерой.

На протяжении первых «женатых» лет, художник присматривал природный угол, считая его необходимым для творчества. Они с Галиной объездили ближнее и дальнее Подмосковье в поисках того единственного, в представлении Жданова места, где, совпадут две природы: его внутренняя, субъективная и внешняя, до нельзя объективная. Пробовали снимать деревенский дом под Тверью (тогда ещё Калинин), в окружении дикого леса. Галина организовала непростой переезд с холстами и красками, но всё не сложилось: Жданов, оставшись один, не выдержал и двух недель, запил с местными мужиками.
В конечном итоге, она обратилась к своей тётушке, имевшей в собственности часть дома в академическом посёлке, и получила от неё рекомендацию на долговременный съём под мастерскую двух комнат у совладельца. Благодаря этому, Жданов очутился в искомом месте, а Граф, можно сказать, с ним по соседству, на расстоянии всего лишь двадцати км. Так, железная дорога, связывающая Белорусский вокзал Москвы со станцией Звенигород, соединила, хоть и на короткий временной отрезок, трёх друзей и соратников.

Жданов, приобщившись к новой жизни в элитном, как сейчас говорят посёлке, периодически заезжал к Графу с рассказами об этом чудном месте, проводя время за стаканом-другим креплёного напитка (вином это общенародное пойло назвать было трудно). Однако, справедливости ради, большую часть времени он всё же проводил в Мозжинке и тревожил советских академиков своим не совсем академическим видом и бурной, не совсем академической творческой деятельностью. Дело в том, что этот образцовый, по тем временам, дачный посёлок построили в 1946 году по указу тогдашнего руководителя страны и подарили в собственность академикам в надежде на их верную службу и новые научные свершения. На внушительных участках (кажется, они занимали больше гектара), огороженных аккуратными невысокими изгородями, имелся двухэтажный дом, окруженный елями, флигель с гаражом для служебного автомобиля, комнатами водителя и домработницы.

Поселок безупречно спланировали и выстроили военнопленные с особой тщательностью и впечатляющим единообразием. Внушало священный трепет здание клуба с колоннами, подпирающими парадный фронтон, возведенное в неоклассическом «сталинском» стиле. Уютное внутреннее пространство гостиной было маркировано глубокими креслами и располагало к ученым беседам, а звучащий рояль предварял парадный зал на сто, или даже более мест (уже позже, мы таскались туда смотреть, по выражению Жданова, «кинушку»). В здании была кухня с небольшой столовой и комплексные обеды, разносимые по домам, в специальных многоярусных судках, домработницами или самими академиками, вызывали зависть. Имелись «удобства» и центральное отопление, создававшее в заснеженные зимы уникальное соотношение зрительного и физического ощущения тепла и холода. Вообще, поселок отличала тишина и бесценный цивилизованный покой на фоне почти дикого и, что важно, безлюдного природного окружения. Завораживали неспешные прогулки празднично одетых дачников, сцены их встреч на широкой аллее, окольцовывавшей поселок и ведущей к едва заметным петляющим тропам у реки, заканчивающих маршрут променада у деревни Козино. Завершала эту, по тем временам, не реалистичную картину, уникальная, подобранная ботаниками, под руководством самого академика Цицина, перманентно цветущая, благоухающая до середины лета, сирень. И эту идиллию академической публики (выражение Галины) нарушил человек с косматой бородой, в ватнике, кирзовых сапогах и топором за поясом, перетаскивающий к себе на участок ржавый металлолом с аккуратной общественной свалки поселка, тяжело шагающий по аллеям и, как вождь на субботнике, волокущий никому не нужные сухие остовы деревьев, самозабвенно выламывающий (не ясно с какой целью) позеленевший от времени, но ещё целый штакетник и дни напролет стучащий, крушащий и колотящий.

Через пару недель такой творческой активности, Галине пришлось улаживать с соседями возникший конфликт, успокаивая их и объясняя возникшее неудобство исключительным трудолюбием и уникальным художественным даром своего супруга. Время лечит, и уже скоро, тихие дачники стали относиться к художнику с большей терпимостью. В короткие промежутки, развеиваясь от тяжких трудов, Жданов и заезжал к Графу «отдохнуть» и повидаться с другом, которого вызвал из Таганрога, думаю ещё и с этой целью. Но тем летом он не приглашал Стуканова в Мозжинку, видимо не ощущая себя там полноправным хозяином.

Отработав учебный год, я, вместе с двумя преподавателями РХУ, повёз студентов на рисовальную практику в Переславль-Залесский, а по её завершению, приехал на дней десять к Графу на Дачную. Там и познакомился со Ждановым в его очередной визит. Думаю, он ревновал Графа к Пузину, поскольку места их обитания находились рядом, что позволяло двум друзьям часто встречаться. Тогда и зародилась мысль пригласить Стуканова к себе в Мозжинку на следующий год. В то холодное лето мы с Графом часто захаживали к Пузину, где дождливыми вечерами грелись у печки, делили с ним ужин, играли в буриме или читали самиздат. Там и родилась частушка: «А на даче Пузина всё портвейн да бузина и пишет Лёня бузину, как Марину Пузину».

Граф снимал небольшой и низкий бревенчатый сруб площадью не больше девяти метров. С учётом скарба художника, места для двоих было в обрез, но когда в домике появилась грузная фигура Жданова, стало казаться, что пустота перестала быть пустотой. Он сразу вытащил из тощего рюкзака тонкую книжку Максима Горького «С кем вы мастера культуры?» и стал зачитывать важные, на его взгляд, фрагменты. Потом последовал рассказ о проводах Оскара Рабина, затем о том, как он, будучи бездомным бродягой в столице, не стал участником «Бульдозерной» выставки. Когда на столе появилась «Золотая осень», то тему затоптанного в грязи паспорта опального художника, сменили рассуждения Жданова о русском пейзаже и о загадочном месте под Звенигородом, где он обосновался с некоторой поры. Мы с Графом были заворожены этими новостными сообщениями, казалось, транслируемыми Ждановым из другого, параллельного мира, не имеющим ничего общего с тем, в котором мы жили. После завершения его монолога о супрематической могиле Казимира Малевича в Немчиновке, которая, к слову сказать, находилась от нас поблизости, решили съездить за свежей «Золотой осенью» в посёлок Жаворонки.

Пассажиры электрички смотрели на нашу группу с опаской. Дикая, с проседью борода Жданова, его просьба закурить, обращённая ко всем находящимся в вагоне, арийский профиль с хохолком и двумя проборами светлых волос Графа и мой юный восторженный взгляд, рождали противоречивые толкования и перешептывания. Одна пожилая пара укоризненно смотрела в мою сторону, другие отводили взгляд или с надеждой искали глазами дорожный милицейский патруль. Запомнились обрывки фраз: «Такой молодой, а уже в шайке», или «А тот, что с бородой, у них главарь».

Но всё обошлось! Благополучно вернувшись в нашу бревенчатую каморку, Граф принялся готовить еду, а Жданов, включив радиотрансляционную «точку», сел за письмо в Ростов-на-Дону, своему другу Кульченко, переписывая и вставляя в текст цитаты из статьи «Буревестника революции» вперемежку со случайными обрывками фраз радиопередачи. В послании, которое он писал и сразу зачитывал, рассуждалось о путях в искусстве и сомнениях по вопросу вступления в Союз художников СССР.

Еда Графа напоминала лечебный травяной отвар, в котором были заметны редкие макаронные изделия, но проголодавшись, мы хвалили его кулинарное мастерство. На полуслове Жданов замолчал, уставившись на свою ложку. В ней крестом пересеклись две белые полоски лапши. «Наверно, композицию с крестом в овале Малевич увидел за обедом» — подытожил он свои размышления.

На другой день, прощаясь, мы обменялись адресами и договорились встретиться на следующий год уже в Мозжинке. По всей видимости, мой возраст, подходящий для ученичества, (а как выяснилось позже, Жданов был одержим педагогикой), подкрепленный дружбой с Графом и моими взглядами на творчество, позволили ему сделать такое приглашение. Но мне кажется, что главным виновником этому была «Золотая осень» и супрематическая лапша Графа. Как бы то ни было, но встретиться со Ждановым мне довелось уже осенью. Будучи еще студентом, я часто приезжал на выставки в Московский Горком художников-графиков на Малой Грузинской. В те годы, для молодых ищущих художников, это чуть ли не единственная возможность «вдохнуть» хоть и не первой, но мировой свежести в столичном подвале.

Той осенью мне с трудом удалось совместить командировку в Загорский (Сергиево-Посадский) музей игрушки, куда, честно говоря, я тогда не добрался, с тайным посещением места, где царило запретное искусство. Жданов назначил встречу в городе. После долгих перипетий и хождений с бутылками по дворам и детским площадкам, поздним вечером оказались у него дома.

О Галине Герасимовой расскажу отдельно, но в тот первый вечер знакомства, она сетовала, что Жданов, по непонятной ей причине, пропустил два раза вступительный прием на «Грузинке» и что завтра будет очередное заседание и, что вступление в профсоюз художников — это важно.

Утром, уходя на работу, она предложила её проводить и, по дороге, выслушав краткую историю её встречи со Ждановым, я с большой радостью согласился помочь дотащить большие связки работ для показа в «Горкоме».

Так и вышло. Художник долго собирал холсты, скручивая их намертво веревками, потом, решив изменить подборку, разбирал и собирал всё заново. Наконец, опаздывая, мы двинулись в путь, и без особого труда, добрались до места. Все расставили в узком, предназначенном для соискателей, помещении: пейзажи с низким горизонтом, белым небом и белой землей, черным небом и черной землей, фигурками людей с поклажей, делающими бескрайним пространство этих картин. О них мне много рассказывал Граф, но увиденное превзошло все ожидания.

После единодушного одобрения, Владимир Немухин сказал, что это хороший художник и его надо принять. Все заняло не больше десяти минут. Возвращались уже в сумерках и на подходе к дому отметили вступление Жданова в профсоюз единомышленников. Фоном для торжества послужил темный полуразрушенный, но чудом уцелевший шатровый силуэт Никольского храма, где тогда размещался «Союзмультфильм». Память рисует фигуру художника в черном пальто прямоугольного кроя, а на заднем плане возвышается архитектурное сооружение, напоминающее в темноте ночи бутыль с отбитым горлышком.

Уже позже, возвращаясь мыслями в тот осенний день, удивляюсь, как иной раз, обыденно происходят ключевые события в нашей жизни. Но тогда, на обратном пути, в поезде, я очень сожалел, что не попал на выставку в «Горком» и только зря ездил в Москву.

Дальше