Юрий Фесенко. «Вставайте, Граф!»
 «В одном мгновенье видеть вечность, Огромный мир в зерне песка» Уильям Блейк Часть 1. «Начало малозначимых заметок» Эпизод «Безымянный» «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…» Борис Пастернак Ещё не жаркий первый месяц лета в небольшом южном городе. Крыши начнут раскаляться только в июле и, поэтому, кровля одноэтажного здания, покрашенная комбайновой краской (цвет, близкий к смеси «английской красной» и «светлой охры») не препятствует моей попытке написать с «высокой точки» этюд небольшого дворика. Идёт 1971 год, мне ещё нет шестнадцати, и я безмятежно глазею с верхотуры «художки» на всё то, что происходит внизу. В школе тихо и безлюдно по причине каникул, но какой-то мальчуган лет семи, чудом проникший на закрытую территорию, с криком гоняется за тёмным зверьком. Ему на помощь спешит долговязый рабочий. В здании идет ремонт, и этот мастеровой гасит известь для побелки стен.  Увы, юркое существо с успехом уходит и от четырёх рук. Думаю, что рудиментарный охотничий инстинкт тогда повлек меня к ловцам, и вот уже три пары ладоней безнадёжно хватают воздух. Из нас троих только мальчишка знает, что это за зверь, но его местный деревенский говор не очень понятен горожанам: «Втик, втик мой тхир», взволновано повторяет он, однако для нас с рабочим имя остаётся загадкой. Наконец, хвост таинственного животного скрывается в дыре забора, а за ним и юный ловец. Вся сцена распадается в одно мгновение. Уставшие от погони и раздосадованные её результатом, мы с рабочим заходим в школьную постройку, чтоб утолить жажду и укрыться от полуденного солнца.  В пустом директорском кабинете обсуждаем свою неудачу. На столе, кроме графина с водой, обязательного атрибута тех лет, лежат альбомные листы и карандаши, напоминающие орудия охоты первобытного человека. Мне представляется, что мастеровой, в промежутках между своим основным занятием, увлекается рисованием. Но всё оказалось наоборот: художник, утомившись от творчества (или по иной причине), подрядился красить стены. Его имени я не знаю, но для нашего общения оно, как и название зверька, не требуется. Рассуждая о превратностях судьбы зверолова, мой новый знакомый отхлёбывает из стакана воду и энергично орудует остро заточенным карандашом. Боковая часть грифеля скользит по поверхности листа, а его остриё, подобное гравировальной игле, уверенно и безжалостно наносит сухие линии. Мой взгляд замечает контуры эллипса, фрагменты изображения граней стекла и почти воздушный, перевёрнутый для меня, как наблюдателя, абрис прозрачного трудно узнаваемого предмета. Рисунок состоит из отдельных деталей, но по ним, как по разметке колышками будущего фундамента здания, можно домыслить весь объект.  Сейчас мой опыт подсказывает, что тогда, глядя на зарисовку стакана с водой, созданную художником Леонидом Стукановым (а он и был тем рабочим), я столкнулся с новым для себя методом изображения, перевернувшим мое мировоззрение, методом, где часть становится важнее целого, где главенствуют детали и где их замена влечёт изменение всего смысла художественного высказывания.  В том июне похожих импровизированных встреч было несколько. Приходя в школу (по договорённости с директором, на каникулах мне разрешалось штудировать гипсы), я иногда заставал «рабочего» и завязавшийся в первый день знакомства разговор двух звероловов-неудачников имел продолжение, но это были его монологи о природе изображения. Так, вдохновенно говоря о рисунках Михаила Врубеля, об умении через деталь показать весь предмет, Стуканов, словно подтверждая сказанное, каждый раз рисовал в альбоме кисть своей руки с дымящейся папиросой или фрагменты лица, но, по сути, то был его автопортрет, по воле самого рисовальщика разъятый во времени на отдельные составляющие.  Застал я и начало работы художника над изображением коренастой деревенской бабы на фоне осеннего пейзажа с низким горизонтом. Одну из классных комнат отдали под нужды преподавателей Таганрогской детской художественной школы (Стуканов в тот год вошел в их число) и пару раз, под разными предлогами, я имел возможность проникнуть в это тайное закулисье.  На холсте была прописана голова крестьянки, вернее, её взгляд из-под крутого лба и поднятая рука, защищающая глаза от солнца. Эти детали завораживали своей огранкой и остротой лепки формы, а условность в сочетании с подробностью — гипнотизировали неискушённый взгляд неофита. Можно сказать, то была моя летняя школа, ставшая началом нашей многолетней дружбы.  Уже позже, через десятилетие, во время другой летней школы под Звенигородом, Граф (это второе творческое имя Стуканову дал его друг, художник Александр Жданов) говорил, что ему не требуется покорять шагами пространство, а достаточно небольшого угла, чтоб выразить суть места. Может поэтому моя память сохранила ощущение парадоксальности и загадочности его рисунков, где всего лишь отдельные, порой малозначимые для постороннего взгляда, элементы создавали завершённый образ всего изображения. Под стать этому был и «нездешний» облик Графа: беленая маска всегда тщательно выбритого лица, мефистофелевский профиль, уложенные холмом через два пробора светлые волосы и шея атлета, плавно перетекающая в покатые плечи. Совокупность этих фактурных деталей с большой натяжкой подходила к его обострённой сущности русского художника с немецкими корнями. Сегодня я понимаю, что более пятидесяти лет назад, в те июньские дни, всё произошедшее со мной, несомненно, повлияло на выбор вектора моего начального художнического движения. Эпизод с ловлей безымянного существа (позже я узнал, что тхир, вернее тхiр, на украинском языке означает хорёк) и рисунок неопознанного объекта из гранёного стекла, как это ни кажется мелким на фоне других, более глубоких событий моей жизни, стали неотъемлемой бинарной частью моей, тогда ещё формирующейся художественной системы координат. Как тогда, так и сейчас случайное и закономерное, безличное и личное являются для меня важнейшей основой развития в творчестве. За это я безгранично благодарен случаю и моему другу, соратнику и феноменальному художнику Леониду Стуканову.  Всепринимающее и фатальное отношение Графа к фрагментам его рано и трагично оборвавшейся жизни, рождает во мне потребность в осмыслении всего того, что произошло с нами за более чем двадцатилетний срок нашей дружбы. Это и стало поводом для написания эпизодов моих малозначимых заметок. Орсе-Трувиль, июль 2024  Часть 2 «Усы и Бусы» Эпизод «Усы» «Вставайте, граф! Уже друзья с мультуками коней седлают около крыльца…» Юрий Визбор Моя осень 1971 года началась с эмультирования учёбы в художественной школе, посещения изостудии при ДК им. Димитрова, вечернего штудирования античных гипсов в классе черчения и рисования средней школы, которую я тогда оканчивал и дополнительных занятий языком, литературой и историей. Этого требовала подготовка для следующей ступени образования. Но одним из важных компонентов такой взвеси была возможность посещения студии рисунка, которую организовали, вне сетки расписания, сами преподаватели «художки» и куда открыли доступ всем нуждающимся в работе с живой натурой.  Стуканову в тот год поручили класс лепки (как я сейчас понимаю, иных вакансий не было) и он хозяйничал в подвале школы, замачивая глину в огромной чугунной ванне. Не зная истинных причин такого назначения, я считал его ошибочным, тем более, не водя знакомства со скульпторами, наивно представлял их людьми с основательной комплекцией и внушительных размеров руками, как у каменотёсов или лесорубов. Граф же имел чуткие пальцы настройщика музыкальных инструментов, фигуру гимнаста, да и сам больше походил на изваяние, чем на ваятеля. Я не посещал его уроки по причине моей загруженности, а не из-за недоверия. Это восполнялось часами работы в вечерней студии, где мы, время от времени, с ним встречались.  Удивительно, но в школьном коридоре, при моих одноклассниках, Стуканов делал вид, что не узнаёт меня, однако в студийные часы он был доброжелательным собеседником. Забегая вперёд, скажу, что открытость не являлась чертой его натуры и он слыл немногословным даже среди своих соратников. Зато рисунки Графа, как это часто бывает с уникальными художниками, служили ему интерфейсом и сообщали многое об авторе. Я замечал, что, проходя мимо его мольберта, студийцы замедляли шаг или вообще останавливались. Сейчас я понимаю, что изобразительная манера (от детали к целому, а не наоборот), которой он виртуозно владел, удивляла одних, порождая вопрос: «А что будет дальше?» и одаривала других ощущением свободы, освобождением от пут школьных академических правил. Тогда в числе «других» был и я, хотя подготовка к будущему вступительному экзамену по рисунку требовала совсем иного подхода.  На одном из студийных занятий появился пожилой натурщик с запоминающейся внешностью: дублёной на южном солнце кожей, вытянутыми мочками больших ушей и пышными седыми усами, объединяющими мясистый нос с внушительным ртом. К слову сказать, этот рот был постоянно задействован, поскольку старик Яков (так звали натурщика) на протяжении всех сеансов, а их было несколько, без умолку говорил, говорил и говорил… То были рассказы о лошадиных сёдлах и уздечках, о самодельных рыболовных снастях, о премудростях выращивания табака в степных условиях и о многом другом, о чём сейчас и не припомнить. В перерывах этот словоохотливый натурщик делал себе самокрутки и, продолжая повествование, вдохновенно дымил. Мне он напоминал отца солдата главного героя из одноимённого кинофильма, популярного в те годы.  Голова старика, вернее, ярко выраженные анатомические детали портретируемого отвечали учебным задачам, чем с успехом пользовались все студийцы. Но рисунок Стуканова, хотя он и работал над ним долго, походил на зарисовку, в которой усы Якова являлись чуть ли не главным объектом изображения. В отличие от других частей, они были «отчеканены» карандашом и напоминали слепок с какой-то античной скульптуры. Можно сказать, что автор открыл неведомый жанр — «портрет усов»! Рисовальная практика продолжалась, но порой, из-за отсутствия натуры, ценя каждое занятие, студийцы позировали друг другу, невольно создавая своеобразную портретную галерею молодых людей и, как правило, без растительности на лице. Портрет Якова стал исключением и затерялся в этом ряду.  Время шло, и однажды, по распоряжению отдела культуры Горисполкома, директор ДХШ отменил очередное студийное собрание. Причиной оказался визит большого гостя из Москвы. В тот день унылую атмосферу классов освежала белизна рубашек наших наставников, а в директорском кабинете набежавшие чиновники празднично звякали посудой. Торжественной встречи с вручением букета цветов от юных художников не было. Неизвестного визитёра, видимо, для важного разговора, сразу провели в большой класс, где по стенам красовались учебные работы и рисунки студийцев-преподавателей. Занятия «свернули» раньше срока и, выходя из школы, через полуоткрытую дверь класса я увидел чёрные «говорящие» усы приезжего в почтительном окружении белых воротников слушателей. Уже на улице, по пути домой, в моей памяти всплыл давнишний «портрет усов» работы Стуканова, но только те были не чёрными, а седыми.  Позже выяснилось, что чёрные принадлежали народному художнику РСФСР, видному деятелю студии военных художников им. М. Б. Грекова Николаю Яковлевичу Буту, а седые — его отцу. Упомянутого рисунка Графа, как и его самого, в тот день на приёме не оказалось. Вероятно, преподаватель лепки месил глину в школьном подвале. Эпизод «Бусы» С каждым днём желающих посещать студию становилось меньше и меньше. Видимо, бесцветная житейская рутина выкашивала «неверных». Оставались только немногочисленные почитатели академического рисунка и те, кому творчество требовалось по жизненным показателям. Но иногда появлялись редкие разовые посетители, прослышавшие о существовании такого сообщества. Из газетных объявлений тех лет, в лучшем случае, узнавали о юбилее или смерти значимых людей, поэтому студийцы, как правило, рекламировали себя сами. Это было необходимо, ведь натура оплачивалась вскладчину. Не исключено, что Стуканов, когда бывал в гостях у скульптора и педагога Валентины Руссо, нахваливал студию художников. Думаю, что именно она порекомендовала своей ученице Тамаре Сандамировой заглянуть на огонёк. Вот и вышло, что серый мужественный колорит незамысловатой одежды студийцев нарушило цветастое платье и нитка красных бус на девичьей шее. О том сеансе у меня осталось ощущение всеобщей расфокусировки. Молнии взглядов метались между безликим натурщиком (моя память не сохранила его внешность) и трепещущим цветовым акцентом, который магически притягивал взгляды рисовальщиков.  Несмотря на обстоятельства такой непреодолимой силы, карандашные грифели методично осваивали белые пятна бумаги. Однако, тишину благородной работы неожиданно нарушили страшные удары, сотрясающие входную дверь здания Детской художественной школы, да ещё сопровождаемые гортанными криками: «Граф! Грааф! Граааф!». Минута, и в рисовальном классе появилась техничка, убиравшая школу после окончания занятий. Её испуганные слова: «Там,там…» потонули в новых, ещё более угрожающих призывах, раздававшихся, о ужас, совсем рядом: «Граааф, Граааф, ты где?». И сразу, за женскими плечами возникло скуластое лицо с колючими глазами и острой бородой Стеньки Разина, будто сошедшее с картины Василия Сурикова. «Вот ты где!», заорал он во весь голос и, улыбаясь, кинулся обнимать смущённого и, кажущегося виноватым, Стуканова. В следующее мгновение всё разъяснилось. Нарушитель — бывший однокурсник Графа, приехавший из Ростова навестить своего друга, был опознан директором школы, недавним выпускником РХУ Николаем Бондаренко, считавшимся в студии главным. После оцепенения, он сухо и строго произнёс: «Жданов, выйди из класса, здесь идут занятия!». Но казалось, что к гостю эти слова не относятся и он, широко расставив руки, стал искать следующий объект для объятия. В его «сети» попала новая посетительница и её фигура, облачённая во всё яркое, в одно мгновение оказалась над головами неподвижно сидящих студийцев, одарив всех градом бусин, со стуком запрыгавших по полу. Если бы речь шла о художественном фильме, то продолжение этой встречи сулило бы зрителям много захватывающих сцен, но, беря во внимание мой ученический статус и возрастные ограничения (детям до 16 запрещается), старшие товарищи меня грубо выпроводили из школы. На этом «съёмка» моей кинокартины закончилась. Последнее, что я слышал — слова директора, обращённые к Стуканову: «Немедленно уводи этого негодяя отсюда!». В начале 80-х годов мы с Графом гостили в столице у этого злостного нарушителя правил, художника Александра Жданова и в Центральном выставочном зале «Манеж», на какой-то выставке, неожиданно столкнулись с обладательницей рассыпавшихся бус. К тому времени Тамара окончила Строгановку (кажется отделение дизайна мебели), вышла замуж за москвича и не вернулась в Таганрог. Из всей компании только Стуканов получил от неё приглашение на «семейный обед». Позже, после возвращения его с этого мероприятия, Жданов долго и ревниво выспрашивал у Графа, чем того потчевали, но внятного ответа так и не получил.  Течение времени размывает лица давно ушедших двух друзей, таких разных и таких одинаковых, но память, как это ни странно, хранит цветовой оттенок седых усов, рассыпавшиеся красные бусины и грозное: «Граф, ты где?». Москва, июль 2024 Архив галереи ZHDANOV. Редактирование: Галина Пилипенко |
