Ольга Тиасто. «Сто лет одиночества в браке» или «Сто лет без романтики»
|
Поскольку автор пока не собирается публиковать заметки, не буду цитировать и пересказывать. Но история о кружевных платках, и о юной казачкe, выданной за безразличного к ней, сурового мужа, оставленной на ночь в сенях из-за своевольного похода в кино и впоследствии ставшей домашним тираном, заставила задуматься о многом. О покорной властности казачек; об их властной покорности…. O сильном и гибком характере женщин, которые знают, когда уступить, а когда взять бразды правления в руки, но и с браздами в руках счастливее не становятся. А также — отрыть давно забытые корни. Ведь и я в какой-то мере казачка, хоть не донская, и даже слегка еврейская. Глубоко копать не пришлось: чуть больше века тому назад к дочке зажиточного казака Матрёне Ананко посватался сын станичника победнее, но грамотного и потому уважаемого в Кущёвской — Илья Калинович Скирта. Говорят, тогда был обычай: сваты приносили с собой буханку хлеба — паляницу, и если предложение руки и сердца принималось, то принимался и хлеб, ежели нет — сваты его уносили с отказом обратно. Прабабкa Мотя утверждала, что принимать предложение не собиралась, но, как назло, дети, игравшие во дворе, покусали буханку со всех сторон, а отдавать её в покусанном виде вроде было негоже… В доме у свёкров ей не жилось привольно; к тому же, как только случалось мужу отбыть на казaцкие сборы, к ней тотчас подкатывал старый Скирта. Обещал молодой невестке, что если будет покладистой и сговорчивой — ни в чём ей не будет отказа: избавит её от всякой домашней работы и няньку наймёт для детей… Прабабушка Мотя, которую я застала сухонькой и согбенной старушкой с живыми глазами и тонкой косой, говорила, что в молодости коса у неё была”толщиной с руку», а щёки красные, румяные, «что твои яблочки, будто натёрла их буряком»- качества, которые без сомнения делали её привлекательной в глазах станичников, и ни одно из которых, увы, не досталось мне по наследству. Отделившись в дальнейшем от похотливого свёкра, жили себе припеваючи; за Матрёной дали большое приданое, и в хозяйстве имелась даже, как говорят, паровая машина — должно быть, трактор! У них было много детей, но выжили только пятеро — четыре дочки и сын, погибший потом на фронте… Дальше- почти такой же сценарий, как в прочитанных мною заметках; не помню, чтобы кто-то из моих упоминал «расказачивание», но «раскулачивание» определённо имело место, а также побег в Чечению, в Грозный. Там прадед Калинович, забыв о кулацком прошлом, нашёл работу на фабрике, поменял социальный статус. Таких, как они, поясняет мне мама, тогда называли «лишенцами»- вполне оправданное название для тех, кого лишили всего. Но нет худа без добра: именно благодаря новому статусу моя бабушка и смогла покончить с патриархальным сельскохозяйственным прошлым и поступить в торговый техникум в Армавире. Детей рабочих брали охотно, а лицам крестьянского происхождения как-то….не доверяли. Оно и понятно: крестьянин по сути своей — мелкий собственник, не склонный к революционному мировоззрению. Так бабушка Рая стала первой и единственной Скиртой, покинувшей отчий дом ради образования и женской эмансипации; таковыми, по крайней мере, были её намерения. Жила в Армавире впроголодь и училась, пока не встретила красавца цыганской внешности, выпускника того же техникума, лет на десять старше неё — моего будущего деда. Он-то и сбил её с пути эмансипации, уговорив выйти замуж и уехать с ним, не доучившись. Она согласилась, о чём в дальнейшем часто жалела. Дед был направлен в Ростов-на-Дону, где стал большим начальником в торговле и обеспечил семью; но она всю жизнь повторяла нам, дочкам и внучкам: «Дети! Не поступайте, как я — боже вас упаси! Учитесь, не будьте домохозяйками!». C тех пор, как Раиса Ильинична стала женщиной городской и женой ответственного работника, старалась говорить правильно и грамотно, на чистом русском языке. Лишь изредка, когда в гости наведывались сёстры из Кущёвки, она начинала «балакать» по-ихнему: «Та це ж…», «Так о то ж», «Вона говорыть»….И видно было, что с годами ей это давалось всё трудней, приходилось уже напрягаться, чтобы вспомнить родной диалект. Может, поэтому и отдалились мы от корней? Что же случилось с «лишенцами» Ильёй и Матрёной? Перед войной вернулись они на хутор близ Кущёвки и занялись привычным земледелием, но уже скромно, в социалистической и коллективной манере, безо всяких там паровых машин. А после войны, в которой Илья не участвовал, будучи к началу её пожилым и к призыву негодным, остался он на хуторе одним из немногих мужчин — с фронта вернулись немногие. Тут и ударил старого бес в ребро — полюбилась ему молодая вдова, что годилась в дочки, а то и во внучки. Весь хутор знал об этом романе Калиныча, и о том, что он помогает вдове деньгами. Пожилая прабабка Матрёна пыталась стыдить прилюдно, но не его, а соперницу, за что тем же мужем бывала бита… Да, суровой и несправедливой была подчас судьба казацких жён; но не только казаки, увы, бывают жестокими и бесчувственными. Дочери Матрёны, моей бабушке Рае, бросившей техникум из-за любимого, тоже не повезло: муж её, геройски пройдя всю войну до Берлина, возвращаться домой не спешил, решил «задержаться» слегка в дороге и, как доложили доброжелатели, жил вместе с «подругой своей фронтовой “ в другом городе, откуда писал в Ростов всё более редкие и менее обнадёживающие письма. Будучи не казаком, а сибиряком, он тоже вёл себя не лучшим образом… Но бабушка Рая не собиралась сдаваться. Она сфотографировала дочек, двух прелестных девочек — маму и её сестру, сделала причёску и поехала забирать супруга. Надо сказать, что у бабушки в молодости тоже были румяные щеки, крепкое телосложение и тяжёлые кулаки. Только завидев её, разлучница скрылась в панике, оставив за ней поле боя, а блудный муж был доставлен в Ростов — вернулся в лоно семьи. Они прожили вместе долгую жизнь, и если нежных чувств мой дедушка — сибиряк жене не выказывал, то был всегда снисходителен и добродушен. Помню, как по вечерам дед и баба сидели у телевизора вместе, глядя волнующий сериал — «Санта- Барабару». Дед всегда считал себя «понятливей» и «образованней» жены: лет в пятьдесят по настоянию свыше он окончил заочно институт советской торговли. Но жена ему в спорах не уступала. -Рая, — спрашивал он,- так разве Мейсон не умep?… — Ты что, Серёжа! Какой же Мейсон?! Это ж не Мейсон, а этот…ну, как его? — Молчи, Рая,- сердился дед.- Ты ничего не понимаешь! — Э-э, Серёжа… ты прямо дундук, — качала она головой. — Сама дундучиха! Так и смотрели «кино про Мейсона», беззлобно ругаясь, и каждый всё понимал по-своему. Между прочим, говоря о некой грубости казаков, надо сказать, что и казачки встречались им под стать… Помню мои детские каникулы в деревне, у бабушкиной сестры. В деревне мне нравилась речка и животные; особенно веселили меня почему-то коровы, когда вернувшись вечером с пастбища, не хотели расходиться по дворам, а начинали брыкаться, бодаться, чудить… Боялась индюков и петуха, который мог погнаться внезапно и больно клюнуть, любила маленьких цыплят. Хозяйка же дома и всей этой живности, сестра моей бабушки Еня Дубина — не нравилась. Здоровая тётка с косынкой на голове, с двумя клыками во рту, она громко смеялась и говорила, как казалось мне,»очень грубо»; помню, как я расстраивалась до слёз и жаловалась бабушке, потому что Еня назвала меня «говнюшкой» или «засранкой». — Так это ж она — любя!- смеялась бабушка Рая.- Тут, в деревне, так принято — никто не обижается. — А меня так не надо — «любя»!- злилась я, топая ножкой. И фамилии были у деревенских: Скирта, Боровик, Дубина ( и не Дубина, а именно Дубина)- как существительные. Некрасивые какие-то фамилии. Совсем по- другому звучали похожие на прилагательные: Корсунский, Ланецкая, или вот иностранные — Гольденберг, Шварцман… В нашей семье избегали вопроса о национальностях, так же, как и вопросов религии, и я не задумывалась особо о национальных различиях. Уже в средних классах школы, случайно услышав от бабушки Раи что-то нелестное в адрес «жидов», я заинтересовалась: а кто такие «жиды»? (Дело каcалось старой бабушкиной вражды с соседками по коммуналке — Шрайер и Жугаевич. Война шла по всем правилам, включая диверсии; врагам случалось найти в кастрюлях на общей кухне то мыла кусок, то клочья волос…) И выяснилось, что это — евреи, хотя «жидами», конечно, звать их нехорошо; а заодно — что бабушка по папиной линии Рива Марковна- тоже еврейка! И ( в оправдание ей)- также Иисус Христос! Ах! Ох! Да неужели?… Что думала бабушка Марковна по поводу антисемитских высказываний бабушки Ильиничны — неизвестно. Скорей всего, что “от людей некультурных, тёмных, невежественных» другого ожидать и не приходится. С Марковной я проводила гораздо меньше времени, чем с Ильиничной — у неё было слабое здоровье, слабое сердце, и умерла она рано; но помню, что в детстве отдавала ей явное предпочтение. Почему- нетрудно понять. Если Ильинична отличалась властным фельдфебельским нравом, командовала и прикрикивала, грозя «набить мне губы выше носа», а то и «порвать мне рот до ушей», то бабушка Марковна всегда была ласковoй и терпимoй, способнoй лишь на мягкий упрёк. «Кисонька, — говорила она, — ты же умная девочка, и красивая! Такая светлая голова!» Никогда не слышала, чтобы она ругалась; только когда приезжали к ней из Белоруссии сёстры и начинали вдруг говорить раздражённо на неведомом мне языке. — На каком языке вы говорите?- спрашивала я с досадой, не понимая. -Это мы на немецком, — поясняла бабуля, и я проникалась к ней уважением: надо же, как хорошо бабушка и её сестры знают немецкий язык! Разумеется, это было задолго до того, как стало ясно, что ругались они на идише. По странному совпадению, и ей не повезло с ласковым нежным мужем; мой дед по отцовской линии был уроженцем Полесья и тоже не любил выражать свои чувства к жене. Во время войны он сотрудничал во фронтовой газете, а после работал в ростовской редакции «Красного знамени», где дослужился к пенсии до подполковника и занимал должность зам.главного редактора. Работа его, насколько я помню, была несложной — сидя за столом в прокуренном кабинете, просматривал готовый номер газеты и писал на полях: » В свет». Вне работы любил он охоту, рыбалку, застолья с коллегами — такими же, как он, упитанными и весёлыми журналистами в униформе. Бабушку Риву он как бы не замечал; в те вечера, когда они не принимали гостей, и она не готовила мясо и винегреты, компанию ей составлял телевизор. Муж сидел в другой комнате и читал романы о войне, шпионах и партизанах. Выражаясь современным языком, между ними не было диалога. Ко мне это, впрочем, не относилось; будучи единственной внучкой двух дедушек и двух бабушек, я росла счастливым ребёнком и получала любовь и внимание всех четверых- даже слишком много внимания и любви. Брюзгливо- ворчливые c жёнaми, со мной оба деда были нежны и кротки. Один водил меня на прогулки в горсад и катал по Дону на катере, другой же брал с собой на рыбалку и даже в редакцию, где я, вдохновившись военной символикой, рисовала солдат с красным знаменем и печатала двумя пальцами на машинке: «Слава героям Великой Отечественной! Да здравствует Октябрьская революция!» (Эти два события, о которых я с детства была наслышана, не разделились толком в моём сознании и казались мне чем-то единым в своей грандиозности.) Рано выйдя на пенсию, дед -журналист стал пить и уходить в себя; он умер два года спустя после смерти жены. Что можно сказать об этих семейных историях? И какой мы сделаем вывод? Чтобы придать всему научную окраску, попробуем найти закономерности…Итак: холодность в общении с женами проявили не только донские казаки, но и кубанские, а также белорусы, сибиряки и, подозреваю, представители разных других народов. Конечно, для статистики пришлось бы взять сотни и тысячи случаев, но, думаю, не стоит. По опыту нам известно, что найти заботливого ласкового мужа не так-то просто. Нежный, внимательный муж — это редкость. Заметим притом: все упомянутые деды и прадеды, с образованием или без — вышли из крестьянских семей и получили «патриархальное» воспитание. И хоть по тем временам считались людьми образованными, хорошие манеры и образование — совсем не одно и то же, и не умели они обращаться с ледями. Жёны же их, как правильно поняла проблему моя бабушка, были домохозяйками, то есть женщинами экономически зависимыми. Деться им было некуда — вот и прожили вместе до старости, в отличие от женщин в карьере, которые чаще разводятся. А в целом, у женщин редко бывает широкий выбор; обычно он сводится к: «или это, или — ничего«. «Ничего» их как-то пугает, поэтому часто они выбирают «это«. А «Это”- вы сами знаете — оно уж какое есть, такое и есть. Мои родители развелись после 18 лет «брачного одиночества». Казалось, у них было много общего: оба — ростовчане, молодые инженеры, выпускники Таганрогского Радиотехнического, оба не имели до брака, как, наверное, многие их сверстники в те годы, никакого любовного опыта, оба, к сожалению — и сын редактора военной газеты, и дочь торгового работника- выходцы из семей, где практиковался «холодный и деловой» тип супружеских отношений. Всё свободное время папы было занято чтением книг; в годы тотального и, в том числе, книжного дефицита, он добывал их повсюду, где только мог. Будучи завсегдатаем букинистических лавок, он знал поголовно всех продавщиц Ростова, или, как он их звал, «книжных бабцов». Им он дарил лучистые взгляды красивых глаз, но и не только: подарки, полученные женой на день рождения или 8 Марта, он тоже зачатую относил «бабцам»- им они, он полагал, нужнее. Можно сказать, что мама стала ему неинтересна — казалась женщиной слишком «простецкой». Работая в том же закрытом НИИ, не сделала карьеры, в то время как папа написал диссертацию и получил продвижение по службе с соответствующим окладом, втрoe превышающим мамин. Не заставила тестя, большого начальника, купить зятю машину, на что он всегда надеялся. Не следила за модой, одеваясь скромно, неброско. Она же с радостью признавала его превосходство и гордилась мужем: как складно он излагает мысли! Какой он интеллектуал! Только в затруднительных вопросах по работе почему-то помочь отказывался — совал ей в руки толстый технический справочник. Зато помогал писать диссертацию одной молодой сотруднице, и с ней же зимой ходил кататься на санках. По вечерам он лежал на диване с книгой, в трусах и с вязаной шапочкой на голове — мигрень. — Мишуня, болит голова? Может, ты выпьешь таблетку? Сделать тебе массажик? Что тебе приготовить? Мама была с ним ласковой, будто с ребёнком. Oн отвечал угрюмо и cyxо: — Нет, ничего не нужно! Ранним утром в субботу («Мишуня выспаться должен, устал, а после — захочет кушать»), одна тащила кошёлки с базара. А когда она робко пыталась с ним обсудить проблемы интимной жизни, резко её обрывал: — Не будь вульгарной, не говори ОБ ЭТОМ! Когда мы гуляли втроём, он шёл обычно не рядом, а чуть впереди и смотрел рассеянно вбок и куда-то вверх, будто на облака. После развода женился на одной из “книжных бабцов”, занимавшейся побочно мелкой спекуляцией. Стал совсем другим человеком: выгуливал её собачку, воспитывал её сына, носил за ней сумки с товаром и терпеливо ждал под парикмахерскими и другими учерждениями, где она его предлагала. Так что «неласковый муж»- это не всегда пожизненный диагноз, в других руках, с другой женой он может стать послушным и ласковым! И видно, на каждой семье стоит своё особенное клеймо, в силу чего истории как будто всё повторяются в разных её поколениях… После долгой учёбы и смены разных профессий, несмотря на настойчивые бабушкины предостережения, вышло так, что стала я домохозяйкой! И по странному стечению обстоятельств, мой муж-итальянец — тоже один из тех, кто стесняется проявления чувств. Он добрый, отзывчивый малый, но если при людях взять его за руку, то через пару секунд он мягко, но неуклонно её отнимет, а если положить ту же руку дружески на плечо, то засопит смущённо и, будто невзначай, отодвинется…Излишним будет добавить, что он тоже вырос в деревне, и что его папа вёл себя так же холодно и отстранённо с мамой. Прогулка вдвоём по пляжу. Мы идём вдоль кромки воды по песку: он- слегка впереди, руки заложены за спину, я — чуть позади, руки в карманах. Cловно узник и конвоир. Смотрю умилённо на пару немецких туристов, обоим под восемьдесят, бредущих поодаль, преданно взявшись за руки. Другие обычаи, другая культура… — Смотри, какая прекрасная, трогательная пара, — с тоской говорю я мужу, — как мило идут рука об руку… А мы? — А мы что — дети, что ли? — презрительно фыркает он. И — продолжаем прогулку. Нет, конечно, он — славный малый, и возможно, вот так и доживём до старости, но… Cфотографировался бы он с моим кружевным платком? Хороший вопрос. Да и платка кружевного нет у меня… пачка бумажных салфеток в кармане.
|
