Ольга Тиасто.ТРИ МАМИНЫХ ЗЯТЯ.

Каждая мама, любовно растящая чадо и с умилением следящая за его феноменальными успехами и опережающим сверстников развитием,  словно садовник, возделывающий прекрасный сад. Она растит его не для себя, а для общества, или для ей неизвестных пока индивидуумов — фрукты с деревьев, увы, придут собирать другие.

А это значит, что в перспективе каждая мама может стать тёщей, если любимое детище — девочка, или свекровью, если оно же — мальчик. Отдать золотого ребёнка в чужие — притом неизвестно какие! — руки, вступить — притом неизвестно с кем!- в почти что родственную связь…

21-й век внёс коррективы в и без того непростые семейные отношения, что требует особой психологической подготовки. При современном раскладе вещей вашей невесткой может стать также вполне симпатичный усатый хлопец, который вкусно готовит и вышивает крестиком, а зятем- грубоватая девица с татуировками по всей поверхности тела. И у них, в свою очередь, есть семья – папы-мамы, сёстры и братья, с которыми вам предстоит познакомиться и сродниться.

Новые родичи — дополнительный стресс; случаи взаимной приязни с первого взгляда и гармоничного сосуществования довольно редки; к радости нового статуса тёщи или свекрови порой привыкают годами…ну, что ж, вы всё это знали и так- убедились, поди, на собственном опыте.

A что касается меня, то я подарила маме такую радость — стать тёщей — трижды. Клянусь: раз от раза я честно пыталась выбрать ей зятя пoлучше, руководствуясь всё более завышенными критериями…но то ли на маму не угодишь, то ли с возрастом она утратила былую гибкость и толерантность — после третьего раза она разуверилась и попросила меня прекратить эксперименты.

Я пообещала, но не могу зарекаться.

Сейчас мне слегка за пятьдесят, то есть я вроде созрела для правильных выборов и решений, и если вдруг девичье сердце забьётся вновь — кто сможет ему приказать: «не бейся»?..

Зять первый: самородок, он же алмаз неогранённый.

Бывают юноши в русских селеньях (а также в кубанских станицах) с умом пытливым и склонным к ученью. Так и Сергей Недогузенко в возрасте 19-ти лет, подобно Ломоносову, в далёких 80-х подался в город Ростов-на-Дону из станицы Динской, чтоб поступить в мединститут.

До этого он изучал новый по тем временам предмет — информатику, и был полон решимости сделать прорыв в науке, «открыв что-то на стыке» (его слова) «физики и медицины». Знания, полученные в техникуме, те, которые собирался он получить в мединституте, плюс вера в мощь собственного интеллекта заставляли его ощущать превосходство над серыми и бестолковыми массами. Как большинство амбициозных парней (вспомним Ленина, Гитлера, Наполеона и прочих), он был невысокого роста и хлипкого телосложения, но весьма доволен собой. Незаурядность ума, при недостатке образования и деревенском происхождении, делавшая его «самородком», не могла пройти незамеченной: незаурядных людей и самородков я вычисляла сразу и безошибочно. А «неогранённым алмазом» он назван здесь из-за своей неотёсанности и невоспитанности, которые вначале забавляли и казались даже оригинальными, но вскоре стали действовать на нервы.

Впрочем, на тёщу он произвёл хорошее впечатление: золотистые кудри и голубые глаза вызывали в памяти что-то такое, есенинское…

Взяв его в дом из студенческого общежития, мама вдруг обнаружила, что у него: a) запущенный случай грибка на ногах и б) имеются вши.

После курсов лечения микосептином и керосиновых аппликаций на голову, он был “приведён в божеский вид», т.е. избавлен от паразитов и дезинфицирован, что лишь укрепило в нём веру в себя. Плотно пoужинав, cидя в удобном кресле в халате и шлёпанцах, он «тестировал» тёщин умственный потенциал.

— Ну, что Вы думаете, — говорил он ей благодушнo, тоном экзаменатора, — о поле, о материи?..

Tа пучила глаза в замешательстве. Инженер по профессии, она выполняла скромную работу, порученную ей начальством в НИИ, и никогда не задавалась вопросами такого порядка, решать которые положено эйнштейнам в совсем других ведомствах. Она пыталась припомнить определения поля и материи, которые учила когда-то в институте.

— Ээ…материя — это… гм, не помню. А поле…

Но зять Недогузенко был неумолим, настаивал:

— Не надо мне заученных определений! Скажите, что ВЫ ЛИЧНО думаете о материи!

К сожалению, у тёщи личных соображений на этот счёт не было.

— Ну, значит, Вы – бестолочь! А ещё инженер, — делал он вывод, и, махнув безнадёжно рукой, аннулировал тёщу как личность.

На лице у неё появлялось обиженное выражение. Впрочем, кубанский эйнштейн разговаривал в этом «топорном»стиле не только с тёщей, но и с моими друзьями- на учтивые просьбы позвать меня к телефону, он неучтиво и подозрительно спрашивал:

— А ты-то кто будешь? Хахарь?!

Я стала вдруг замечать, что всё меньше людей звонит и приходит в гости, вокруг меня создавался вакуум.

И c преподавателями в институте, что явно не помогало в учёбе. Уже во втором семестре первого курса у него возникли проблемы с рядом предметов, а латынь и английский, который не изучали, как должно, в станице Динской (ввиду удалённости от международной жизни), ему не давались никак.

Как-то раз латинист Оганесян вдруг пригласил меня в класс, где экзаменовал Недогузенко.

— Вот послушайте, как отвечает Bаш муж!- предложил он с сарказмом, и посадил меня рядом.

Хотя ситуация и показалась сразу неправильной, а метод — непедагогичным, отказать преподавателю я не могла. Cтaвя меня в пример, как одну из лучших студенток, он стыдил и гномил несчастного самородка — вплоть до полной деморализации.

Выйдя из класса, двоечник Недогузенко злобно возненавидел меня, как свидетельницу своего унижения; причём, как он считал, я, «в сговоре с Оганесяном (с которым у нac, несомненно, что-то да есть, какие-то шуры-муры — иначе зачем весь этот спектакль?) наслаждалась его унижением».

Напрасны были мои оправдания и заверения в том, что с Оганесяном- хотя бы уже потому, что бедняга болен каким-то нервным недугом, нарушившим его речь и координацию движений — нас не связывало ничего, кроме групповых уроков латыни.

Тёще пришлось ходить в деканат и уговаривать преподавателей дать дорогому зятю возможность опять пересдать зачёты, а мне интенсивно позаниматься с супругом английским, после чего успехи его в этом предмете заметно улучшились.

Чего нельзя было сказать о манерах и уважении к людям.

Во время праздничного застолья, где многие из присутствовавших лично знали ректора мединститута Н.Н.Пыжова, раненого на войне ниже спины, Сергей Недогузенко захохотал и заявил, очень уместно и громко:

— А, ректор Пыжов! У него же нету полж..пы!

Летом, по давней советской традиции, студенты-медики ехали в стройотряды и на поля колхозов. А Недогузенко — тот почему-то решил, что раз он попал «в семью врачей» (имелась в виду моя тётя), то должен быть освобождён (пусть ему выпишут справку!) от всяких работ.

Но никто ему справки не дал, и зять номер один был отправлен на стройку в г.Волгодонск. Через неделю пришла телеграмма:

» Приезжайте срочно зпт тяжёлом состоянии тчк».

Мама, в сильном волнении, собрав для зятя баул, полный еды, питья и белья, отправила дочку спасать больного в тяжёлом состоянии.

Добравшись в Волгодонск, я застала студентов окрепшими и загоревшими, как и подобает быть членам трудовых молодёжных бригад.

Oдин лишь Серёжа лежал в постели — бледный, небритый, с чреслами, обвязанными полотенцем. Оx, боже мой! Что случилось?..

Ocтpый радикулит, следствие свозняков и неподъёмных тяжестей; хотя, возможно, я этого и добивалась — избавиться от него на месяц, чтобы самой в это время бог знает как куролесить в Ростове?

Hо куролесить долго мне не удастся: возможно, теперь на всю жизнь останется он инвалидом, и мне придётся возить его в кресле-каталке… Я, потрясённая трагизмом ситуации, предлагала ему еду и питьё, но баул был гневно отвергнут пинком ноги.

В ужасе бегала я по инстанциям, к командиру отряда и прочим, скептически считавшим студента Недогузенку лентяем и симулянтом, умоляла отправить его в Ростов на лечение.

С большой неохотой его отпустили. Угрюмым и согнутым в пояснице он сел в автобус, и только отъехав на безопасное расстояние, вдруг распрямился и, улыбнувшись, похлопал меня по плечу, заверив, что с ним всё хорошо — он «просто хотел, чтобы моя игра была как можно естественней»- и тут же умял все припасы из тёщиного баула.

Просил, однако, «тёще не говорить, пусть думает, что я взаправду болен». И «надавить на неё, чтоб скорей прописала его в квартире” — а то сколько будет он жить у нас так, непрописанный?

Пролежал ещё пару недель, изображая больного, не желая даже вынести мусор — не мужское, мол, это дело… и исчерпал тем самым моё терпение.

Мне было тогда 18, и я решила, что этот “алмаз” огранить не удастся, и, в общем, рано себя обременять мужьями — пора мне вернуться к свободе. А Недогузенко — в общежитие.

Так и поступили; вскоре мы развелись и как-то забыли об этом браке — встречаясь в институте, здоровались, а потом и вообще потерялись из виду.

После такого «фальшстарта», последовал долгий период свободы, нормальной студенческой юности. Время от времени дружбы и увлечения становились (или казались) настолько серьёзными , что над матерью вдруг нависала угроза потенциального «тёщинства». Однако теперь она стала капризной: во всех моих кавалерах ей что-то не нравилось. Один, например, приходил к нам в гости «специально, чтобы пожрать», и «был способен зараз съесть батон колбасы, без хлеба».

Ну, что же, многие студенты и вправду были вечно голодными.

Другой, зацикленный на идеальном порядке, «приученный к чистоте», позволял себе критиковать неидеальный порядок в нашей квартире, и как-то раз даже хлопнул демонстративно ладонью по нашему креслу, подняв облако белой пыли и вызвав мамино возмущение:

— Ты посмотри! Ишь какой, понимаешь, инспектор!! Нахал!

А на моём горизонте тогда маячили потенциальные свекрови.

Одна из них учила меня, как нужно, в случае чего, ухаживать за сыном: готовить ему — «в холодильнике должно быть всегда как минимум два вида мяса»; стирать и гладить рубашки, трусы и носки. Весь этот её материнский уход «за мальчиком», все эти виды обслуживания, к которым она его приучила, должна была в деталях освоить будущая невестка. Другая вообще говорила, увидев меня на пороге , вместо «здравствуйте» — «Господи боже ты мой!», и тяжко вздыхала.

Ни одной из них я, как ни странно, не нравилась.

А почему? Что было во мне такого уж страшного- вот что хотелось бы знать?! Oни будто чуяли исходившую от меня угрозу — для них самих и драгоценных чад. И совершенно напрасно.

Я мало общалась с первой свекровью, пусть земля будет ей пухом- помню только, как в доме своём в станице она причитала: «Ой, горе! Сыночку женим!…», зато со второй жила мирно и дружно, царствие ей небесное, и с третьей моей, итальянской, тоже давно покойной свекровью, не вступила ни разу в открытый конфликт.

Продолжение