Юрий Наумов: «Не хочу работать на эту блядскую мифологию»

Акустическая гитара Юры Наумова перевязана верёвочкой с пломбой — вокруг корпуса, наподобие манускрипта. Верёвочка означает,

что гитара прошла специальную комиссию и ей дозволен выезд за пределы нашей великой и многострадальной. Навсегда.

Но о том, что Юра Наумов уезжает на житель­ство в Соединённые Штаты, мы. условились в ин­тервью не писать. Вернее, не зацикливаться на этом. Хотя говорили об этом много.

И ещё было условлено: сексуально-аграрные по­эмы, которые Юра начитал на диктофон, тоже пойдут в «Иллюзию Независимого

Радио» не рань­ше того времени, когда воздухоплавающая птица пересечёт океан.

Юрий Наумов. Фото: Петр Москвичёв, журнал «Ура Бум Бум»

Условия оговорены. Теперь интервью.

— Почему ты говоришь, что твоя школа — до­морощенная?

— Ты думаешь, я могу подыскать ей более точное определение? Я — самоучка в чистом виде. Моя лю­бимая фигура в роке — Пейдж, но на одном из пос­ледних мест в моём сознании котируется то обстоя­тельство, что Пейдж — великий гитарист, потому что прежде всего Пейдж — фигура! Человек, создавший

вокруг себя громадный энергетический клубок, композитор, умница! Получилась такая штука: я вы­брал в качестве любимого артиста великого

гитарис­та мира не за то, что он великий гитарист, или ска­жем так: и за то, что он великий гитарист, но это — в последнюю очередь.

Я никогда не пестовал этого в себе. Ну, была у меня мечта стать композитором, музыкальное всегда во мне превалировало над текстовым. Понимаешь, в конечном итоге общий рисунок ковра мне был интереснее способности скоро и качественно выши­вать. То есть я отталкивался от общей картинки…

И мой путь в гитаристы — это путь обломов. Я хотел стать хорошим роковым барабанщиком, но выяснил, что мой вестибулярный аппарат к этому не

приспо­соблен: я могу оторвать руки одну от другой, но я не могу руки оторвать от ног! То есть это какой нужно иметь отвязанный вестибулятор, чтобы разъе­динить в ритмической взаимозависимости свои четы­ре конечности и заставить их работать независимо — в пространстве и во времени! Я на такое не спо­собен. Это одно. И я взял элементы барабана и пе­ренёс их на гитару.

Второе: я мечтал создать груп­пу — ни х..я не вышло.

Я был неплохим бас-гитаристом в течение четырёх лет, если бы я прогрессировал, то был бы очень приличным бас-гитаристом — на те­перешнем уровне себя как гитариста, или даже лучше, я чувствовал к этому вкус. Но бас-гитара имеет предел звуковых возможностей — каким бы клёвым не был сам гитарист. Я тогда пошёл по та­кому пути — я придумывал какие-то гитарные риффы и учил их играть другого гитариста, чтобы самому под свою музыку играть на бас-гитаре!

Этот проект лопнул — ладно, б…, хорошо — я стал привносить в манеру как барабанные форшлаги, так и басовые элементы.

Во многом я отталкивался от звука, которого достигли на «Физикл граффити», это было уже очень близко к моему идеалу в роке. Вот ты представь ощущения поварёнка, который попал на кухню: ты смотришь не взглядом гурмана, потребляющего блюда, а взглядом человека, у ко­торого есть такое чувство: ты врубаешься во все эти специи и ты перепробовал все эти ох…тельные торты, мясные и диетические блюда — то есть тебе дано от природы во всём этом рубить…

На мировой кухне есть несколько дядек, умеющих готовить, и тебе дано понимать, что вот этот всегда корицы не докладывает, а вот

у того слишком много лаврового листа… Но есть люди, на 95% сделавшие всё, как надо по твоему вкусу, как в альбоме «Физикл Граффи­ти».

Но есть одно «но» — как достигается давление?

С барабанами всё великолепно: дальше Бонэма ехать некуда — это конечный пункт; плантовский го­лос — всё клёво, но давление достигается пейджевской вязкой гитарой, и тут я понимаю — вот где мне чуть-чуть не хватает, вот где я хочу чуть-чуть пере­иначить. Давление по силе, по энергетической мас­се должно быть таким же, но оно должно достигаться прозрачным способом — должен давить не металл, а громадная, совершенно прозрачная глыба стекла.

Должна навалиться льдина — тяжеленная, многотон­ная, но она должна просвечиваться, вся её кристальная структура просматривается насквозь.

Вот та корица, которой мне не хватало. Вот тот маленький шаг, который мне нужно было проэволюционировать самому, чтобы уже близкий к идеалу цепеллиновский звук, чтобы из 95% — к ста, чтобы из девятки — в десят­ку…

Примерно это я сделал в «Азиатской мессе». Для меня это на таком же уровне — не ниже. Я пони­маю, что это нагло звучит — приехал мальчик из Москвы в Ростов и начинает гнать такие штуки. Лед Зеппелин где-то там, а ты — щегол! Но мы говорим сейчас не об этом, а о технологии, о кухонных делах.

В идеале студийная, кропотливая, на совесть сделанная «Азиатская месса» по тяжести делает энергетику, сопоставимую с тем же «Кашмиром», имеет структурально-прозрачную, совершенно иную гитару. Тоннаж такой же, но прозрачный.

Ряд обломов, ряд недовольств, ряд чего-то вымечтанного, но недополученного из мира вне тебя и привёл меня в конечном итоге к моему стилю.

Конечно, Галка, он доморощенный, а какой он мо­жет быть ещё?

Такой вот развёрнутый ответ на маленький вопрос.

Жанр диктует форму, но следующий свой вопрос я забыла, а подгонять не хочется, просто плавно выплыл разговор о формуле существова­ния в рок-музыке.

— …И Джеггер — рокер, и Леннон, и Хендрикс, и Боуи — рокеры, но все они рокеры по-разному. Я не хочу быть рокером как Боуи и Джеггер. Я хочу быть рокером, как Пейдж: вот дядька, вот величина — за­писать последний стоящий альбом в 1979 году и скрыться из глаз — и оставаться при этом гигантской фигурой! Попробуй Боуи пропади на десять лет… Конечно, инерция раскрутки велика, его, конечно, запомнят, и имя в рок-энциклопедии набрали бы крупными буквами, но путь Боуи — это путь великого хамелеона, который успевал угадывать, где будет гре­бень следующей волны, и успевал на него вскочить.

В этом смысле очень странен путь Гребенщикова — когда человек стационарно раскручивается как Одарённый поэт, но при этом ставит на имидж…

БГ пытается выгадать гребень, хотя существует по жизни как гораздо более устойчивая структура. По-моему, это — трагедия человека, который не смог вписаться сам в себя. Поднятый авторитетом своих любимых артистов, он постоянно прогибался перед примером их пути, так до конца и не прокусив своего отличия и своей силы.

Это странный путь, когда человек крал у других, при том, что своё, неповторимое, было сильнее во­рованного. Это человек, который не понимает, что «Александр Сергеевич с разорванным ртом»,  гораз­до сильнее «Города золотого». Может быть, он и осознаёт, что собственное-то лучше, но украденное — надёжнее, в нём есть какой-то гарант.

— У тебя есть теория разности восприятия музыки южанами и северными людьми: зависи­мость — в темпераменте, ты связываешь вестибу­лярный аппарат и классность барабанщика. Да­вай поговорим о связи сексуального и музыки.

— Ты знаешь, я боюсь, что не смогу поддержать разговор не по причине зажатости-закомплексованности, а потому что… В своё время, году в 86-м, я толковал с одной ленинградской художницей… А я, понимаешь, Гребня долго не любил, я ему, соб­ственно говоря, не верил. И только пожив в этом городе, я не то чтобы стал любить его, я стал по­нимать. Эти болезненные петербургские вибрации — он точно их передал, зафиксировал.

Самое смеш­ное, что если бы не он, то эту формулу прозрачного, летящего, неуловимого — хвать, ты хватил воздух, а «оно» незаметно ускользнуло… — открыл бы кто-то другой. Гребень очень островной человек, в нём мало континентального, он как глюк, и его искусство — призрачное искусство. Он по старшинству застол­бил участок и этим, кстати, раздавил весь Ленинград: оказывается, быть рокером в Ленинграде и петь по-другому, без стебалова, действительно серьёзно, почти невозможно! Я видел, как некоторые совер­шенно искренне пытаются уйти в сторону, сделать своё, и всё равно выходят на его островную формулу и ничего с этим сделать не могут! Это забавно.

И вот я месяца три как приехал из Новосибирска, живу — не врубаюсь, а эта художница мне и говорит:«Ну ты что, ты не догоняешь — от него такая волна сексуальная идёт, ты не представляешь! Ты что!» (Юра показывает томные прононсы художницы — Г.П.). Потом оказалось, что есть люди, которые сексуальность разрабатывают на концептуальном уровне.

Но я, слушая рок, никогда не нуждался в сексуальных флюидах и точно так же никогда не думал о том, посылаю ли я их. Наверное, во мне слабо развиты рецепторы, которые смогли бы отрезонировать на это. У других же, стало быть, «внут­ренний эпителий» очень богатый, и либидо многое им даёт. А-А-А «Стать травой» А-А! Бах! «Иди ко мне!» А-А (Юра мастерски изображает сексуаль­ные устремления — Г. П.). Я далёк от всего этого. Наверное, в этом смысле я нищий человек. Говорят, что БИТЛЗ — сексуальная группа — я не знаю, моё нутро молчит, наверное, я любил их чем-то другим, не эрогенными зонами, понимаешь?

Кстати, в Ленинграде появилась группа ЛАСКО­ВЫЙ X.. — такие девчонки!

— Ты же знаешь, недавно вышла книга Житинского, и меня особенно заинтересовала такая штучка — гэбисты обвинили тебя в сутенёрстве. Вот это козырь! По крайней мере — оригинально.

— Книгу я ещё не видел, значит, там на всю стра­ну запротоколировано, как я подвешивался секрета­рём писателя и про сутенёрство? Ха-ха. Не, ребята, дёргать надо, пока уголовку не стали накручивать. (Смеется — ГП.).                              На самом деле телега была. Матери одной классной девки, с которой мы жили гражданским браком, любым способом надо было засадить меня в тюрьму. Она мне так и сказала: «Или вы перестанете встре­чаться с моей дочерью, или вы окажетесь за решёт­кой». Я ей говорю — «Пардон, Тамара Васильевна». И на меня пришла телега, где я обвинялся в валют­ных операциях, в том, что я б… содержу, что нарко­ман… — да во всём.

А тогда как раз был разгул кам­пании по борьбе с наркоманией, и менты мне ска­зали: старик, мы понимаем, что, скорее всего, это телега, но она запротоколирована, и по факту мы всё равно должны…

Давай так: самый главный пункт — обвинение в наркомании, поэтому мы делаем тебе анализ крови и, если что находим, мы будем копать дальше по всем пунктам. И мы поехали в нарколожку — кровь взяли из вены, заставили в трубку подышать, попикать кое-куда. Через два дня мне сказали: «Всё, Юрий Леонидович, прости нас-извини». С-с-сука, но что делать?

Я сейчас думаю — а если бы они результат анализов подменили? На каких хрупких нитках это всё подвешено…

— Если вспомнить некоторые ранние отзывы типа: Юра в Ленинграде человек новый, поёт длин­ные песни, а в них про шприцы, про вены…

— Меня просто не любят в Ленинграде, и это нормально. Нормально. Понимаешь, в нашей солнечной стране довольно много умных людей, и я не пони­маю, б…, какого х… любят очередного художника, ждут ну чего-то, б…, оптимистического. Я не хочу быть очередной обезьяной, которая кривляется в этом зоопарке. Ну почему вы ждёте этого? Что за садо-мазохизм такой? Ну зачем вам нужно, чтобы ещё один человек поелозил мордой в этом говне? «Почему такая безысходность?» Да ё.. твою мать!

— После чего ты исчез из Ленинграда?

— О меркантильных делах не принято говорить, но если бы не Москва, я бы просто умер с голоду в Ленинграде. Потому что за мои концерты мне максали от 2 рублей 25 копеек, через 7 рублей, и до 15-20… Меня раскрутил один московский мальчик, и где-то в 1986 году за квартирный концерт я стал получать 50-60 рублей и, лабая 3-4 концерта в ме­сяц, я понял, что всё — я выбираюсь. Выбираюсь на отвязанное, независимое и достаточно не голодное существование.

Это был забавный момент, потому что в нём есть элемент бессознательной подлости: появляется артист в андерграунде, который хочет делать честные вещи и сохранить независимость, но мы же не духом святым питаемся — поддержите, чуваки. Нет! Халява остаётся халявой. Люди не хо­тят максать — им просто интересно: и сколько же ты, голубчик, продержишься? И сколько же тебе нужно времени, чтобы стать говном и пойти петь на ЦТ на дне ментов? Ну так поддержите, бля, своими трёш­ками, чтоб не скурвился! Нет! У нас трёшек нет! Ре­бята! Да на траву у вас всегда есть — и пятёрочки, и даже червонцы. Если привезли чуйскую шалу, б…, то из двадцать пятого кармана деньги непре­менно извлекутся. Как же — перетёртая, классная…

Это Петербург.

Ну просто любопытно — ведь выкрутится же как-нибудь! А интересно — как? И со вторым альбомом моим так было. В студию? Ни-ни. А потом спраши­вают: ну так что? Ты так и не записал? Нет, не запи­сал, б… И такое подлое удивление: гляди-ка — не выкрутился чувак! Наблюдение — сгниёт или не сгниёт. Сгнил. Вот жалость-то какая — не выкрутился. Это Петербург.

Есть любопытное наблюдение, которое я сделал, живя между двумя столицами — Москву ненавидят в Советском Союзе. Питер, в общем-то, любят. Но дело обстоит так: Москва — очень жёсткий и жестокий город — на поверхности. Это прекрасный город, ко­торый покрыт грязной оболочкой, коростой, в ко­торой есть дырки, и можно попасть сразу в тёплую сердцевину. Это удаётся немногим или засчёт удач­ной подачи сразу, или через очень долгий срок;

люди с периферии приезжают в Москву ненадолго, ну хоть на недельку, ну на две — это не то время, чтобы через коросту пробраться. Ленинград, наобо­рот — мягкий, сердечный, но Ленинград по своему внутреннему пафосу — обречён. И это не случайно, что Башлачёв сиганул из окошка в Ленинграде. В Москве квартир, из окон которых он мог сделать то же самое, минимум в два раза больше. Ленинград своей раскруткой, всей своей вибрацией помогает свести счёты с жизнью. Москва этому противится. В Москве есть вот эта волчья атака: выжить, драться зубами — до последнего.

Москва по раскрутке напо­минает Америку. Да, волчья, но жизнь, «плюс», по­нимаешь! В Питере ты падаешь, и руки, которые должны бы поддержать, виновато разводятся пе­ред тобой. Ты пролетаешь этаж, и следующие ру­ки опять разводятся — извини, старик… Х..як! Го­ловы покачиваются: какой был парень! Это Питер — в нём написано: «нет». Он обречён, он помогает смерти.

Москвичи просто любят свой город. Они могут уезжать х… знает на сколько и с приятностью вспо­минать о нём. Петербуржцы не то что любят, они на Ленинград подсажены, они на нём торчат. Когда они уезжают из Ленинграда, их начинает колотить уже на восьмой-девятый день, как наркоманов. Это чернушная любовь, патологическая. Этот город внут­ренне болен, хотя своей поверхностной мягкосер­дечностью он многим импонирует. Коварный город.

— «Я надену свой бронежилет, но ты умней, ты будешь целиться в горло»… Откуда выросло это?

— Я могу вспомнить единственную ситуацию, ко­торая могла меня к этой строчке подтолкнуть, но её не было передо мной, когда я писал её. И объяснять эту строчку этой ситуацией мне бы не хотелось, потому что это приплюснет её образ, приземлит. Я могу рискнуть — я надеюсь, что ты не приземлишься вслед за объяснением, потому что была лишь ассо­циация.

В конце 70-х ходил фильм Поллака «Три дня Кондора» с Робертом Рэдфордом в главной роли. Помнишь цэрэушника, который должен был Рэдфорда убрать? Рэдфорд успел смыться, а он прострелил своего, прямо выстрелив ему в кадык, зная, что у него пулезащитный жилет. Профессио­нальный выстрел. Это могло отпечататься как некий прецедент для того, чтобы подумать вообще на эту тему.

Я могу тебе сказать, что, когда я пишу песни, я могу быть носителем знаний, которых в обыденной жизни моей не существует. Когда пишется классная песня, возникает состояние сверхпроводимости: я в песнях гораздо мудрее и лучше себя по жизни, это сверх-я, это концентрат, я неадекватен ему. И, зная это, я, по возможности, хочу быть честным на таком вот уровне.

Это страшная вещь: Чингиз Айт­матов может писать, а по жизни это карьерюга и просто козёл. Дело не в том — пытаться достигнуть своего сверхуровня или нет… Дело в другом — впи­сываться ли в социальные имиджевые игры или не вписываться. Ну вот стоит только начать: «Вы — по­эт»… Нет, б…, я не поэт… И так далее. Раздувается колоссальный национальный фетиш! И на этом же дрочат, дрочат тысячи! У нас же все со школьного возраста знают, что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». То есть поэтом — и не мечтай, ты чё, 6…! Человек слова — это п…ц, это сверхсущество, икона, нечто, вызывающее на рели­гиозное отношение к себе, и люди с большой лю­бовью любят играть в эти игры.

Я всегда это нена­видел. И тебе по-хорошему предлагают сыграть в эту игру: «Ну старик, ну ты же поэт!».

«Да, да» (важно надуваясь и степенно кивая- Г.П.).

«А вот эта строка?» и т.п.

Понимаешь, там покупают только за деньги, а здесь ещё и за идеологию.

— Мне чрезвычайно интересны проявления ложной, фантомной памяти — ты не помнишь, что с тобой происходило в годовалом возрасте, однако… Ты никогда не бывал в городе Ф…, однако точно знаешь, что, свернув за угол и пройдя до переулка с каким-то серебристым деревом на углу, ты найдёшь… И это, действи­тельно, там находится…

— Со мной бывали очень странные вещи — среди людей, которые очень любят мои песни, много ребят, чьими настольными книгами являются Гурджиев, Кастанеда, Раджниш. Я никогда не читал эзоте­рической литературы, и это очень удивляет их — ну как же так, чувак говорит о таких вещах и не… кончай валять дурака, мы-то с тобой знаем… Потом на двадцатой или сороковой минуте выясняют, действительно — не лжёт чувак, не читал. Понимаешь — идёт просто подключение к каким-то штукам, сверхконцентрация. Это даётся дорогой ценой.

Понимаешь, я много думал о Сашкиной смерти, по­тому что, помимо прочего, это ещё и повод понягь что-то в самом себе. Понятно, что это гениальный человек, проникший в одну из сокровенных тайн России, допущенный к тонким и глубоко запрятан­ным нервам, к каким-то очень важным архетипам страны. Башлачёв — он ведь — щегол — шестидесятого года рож­дения, в 25 лет носивший в себе уже то знание, которое под стать 70-летнему старцу. За это же расплачиваться чем-то надо!

Эти моменты творчест­ва, я их себе представлял спичечными коробками, разбросанными в.пространстве в хаотическом виде и различной конгломерации. И от одного вспыхнув­шего коробка поочерёдно взрываются все осталь­ные. И этот конгломерат странно располагается, это непонятно, но могу сказать одно — и это сразу вызывает желание возразить — количество спичеч­ных коробков может быть большим, но запас их ограничен, не бесконечен — вот что важно.

Так же, как возможности женщины рожать. Вот родилась девочка, у которой 450-500 фолликул, которые мо­гут стать яйцеклетками. Если даже она проживёт три тысячи лет, она не сможет родить больше пяти­сот детей — это её лимит. Разумеется, на протяжении 75 лет человеческой жизни это громадное количест­во, но оно не бесконечно от природы! Коробки можно и за жизнь не спалить, а можно спалить года за четыре, и всё зависит от того, сколько их и каки­ми конгломератами они внутри тебя пространствен­но располагаются.

С Сашкой получилось так — одна-две-три спички, и дальше пошли просто пороховые склады, один больше другого. По-моему, к 86-му году, написав свои главные песни, это была одна громадная вы­горевшая зияющая рана изнутри. Это страшный, безумный кайф, резко вспыхнувший и вырвавшийся «Егоркиными былинами», «Ванюшей» и всем осталь­ным, после которого… Это же не за тридцать лет сотворено — за каких-то три года концентрированной сверх-жизни. Всё остальное — чаепития на ночных кухнях с друзьями и всё остальное — это уже не жизнь, это недожизнь, тебе уже просто нечем жить, ты всё уже сжёг к ё… матери!

Либо ты пытаешься зализывать раны х… знает сколько лет, либо ты просто превращаешься в шестидесятикилограммо­вое тело, которое хлопают по плечу и говорят: «Сашка, ты клёвые песни пишешь», а внутри тебя — могила, ты спалил за три года то, что тебе, может быть, было отпущено на сто лет. Но то, как ты был счастлив в своём безумии, со всем остальным ря­дом, б..ть, не стоит. Всё остальное — мясное сущест­вование и около того. При тебе остался интеллект, ты можешь любить литературу, реагировать на хо­рошую музыку, понимать, что этот — балбес, а этот получше, но всё равно это — х… по сравнению с тем, что в тебе творилось, пока спички в тебе горели!

— Наверное, вокруг имени Саши Башлачёва постепенно тоже сложится миф. Юра, ты «не отрабатываешь свою рок-н-ролльную легенду» — опасаешься причисления себя к сонму?

— Понимаешь, когда я родился, я оказался услы­шанным, и до сих пор у меня не возникает сомнения — а вот стоит ли, а вот смогу ли я? Я написал и дол­жен это отдать. То есть способность беременеть предполагает умение вынашивать плод и выпускать его в жизнь. Только это не осознанно, как из слов представляется, а как бы на автопилоте, на прими­тивных природных делах. Я могу дать и другое объяснение, и третье, но суть проста — это жизнь, это нечто, неразрывно связанное с жизнью. Я так существую, и в этом существовании у меня нет мо­мента внутреннего противоречия: я знаю, что я осу­ществляю себя так, как надо, грамотно.

Понимаешь, существует некий закон гравитации — вот в этой местности люди родились такими и ни­чего с этим не поделать. Ну ладно, б…, родились вы такими, торчите на этом, но не спекулируйте вы, суки! Но помимо этого рассейского гравитационного поля есть десятки социальных, культурных, мифоло­гических институтов, которые на пошлом, б..дском уровне вот это гравитационное поле начинают об­служивать и осквернять его. И в один прекрасный момент я понял, что меня уволакивает в ту воронку, как одного из художников, одну из фигур, относи­тельно которой у ряда людей вырабатывалось ре­лигиозное отношение.

В качестве примера в данной стране может быть то, как здесь относятся к Сол­женицыну люди, чтящие литературу: «Великий пи­сатель земли русской» и всё такое, б…. И я понял, что я буду на своём смешном микроуровне подоб­ному сопротивляться, насколько у меня сил хватит. Я не отрекаюсь от гравитационного поля, но даже бессознательно потакать мифотворчеству — значит, работать на худшее, что есть в России. Работать, в конечном итоге, на ту раковую опухоль, которая расцвела здесь за последние 70 лет, б….

Понимаешь, бл…ская идея сильно опиралась на элемент люмпенства, но за годы кошмара — начиная с 1917 — про­изошёл сдвиг, который в принципе я расцениваю как позитивный: Россия из страны деревенской стала страной городской. Это великое преимущест­во перед Китаем. Очень здорово, когда скифский, курганный, степной, б…, взгляд начинает отгоражи­ваться вертикальными структурами, каменными коробками, закрывающими горизонт, и мозги начинают также вертикально структурировать — это эхо цивилизаторских ростков. Обидно только, что этому процессу лет сорок, что наши мозги набиты ещё промежуточной х…етой, и это ещё поколения на два, и это очень опасный момент. Да, тенденция в принципе замешана на искусственном уничтоже­нии… Но… тот же самый… Воротников едет изби­раться в какие-то адыгейские деревеньки, потому что знает, что в городе вертикальные люди его … прокатят, они его всадят!

Да, человечество когда-нибудь съебёт из горо­дов, но предварительно создав в них институты. И они выйдут из городов, будучи вертикальными по сознанию. Я, б…ь, художник и люблю блюз играть, но при всём своём иррациональном замесе кое-какие процессы я понимаю и хочу сработать на вертикальную Россию, на персональную Россию, я не хочу работать на эту б… скую мифологию.

В эти игры несложно играть, они недорого стоят; если приглядеться, это пижонство, которое котируется в этой стране. Но есть хрупкая, но очень важная, вы­соко котирующаяся в моей системе ценностей тен­денция, которая в этой стране есть — цивилизатор­ские ростки. И потому можно и нужно работать только на персону, на отдельно взятую душу — на х…й стадионы, на х..й- массовые мифотворческие дела!

Только на вертикального гражданина можно ставить! Я не знаю, может быть, в какой-то глубокой деревне найдётся девочка, которая совершенно ох…еет от «Азиатской мессы», всё равно, я суще­ствую как художник, который пишет песни и торчит от этого, и в этом видит свою миссию. Но если мы берём меня как социально-расчётную единицу, ко­торая хочет чего-то осмыслить и чему-то помочь, то я считаю, что в этой стране есть что-то, чему бы я хотел помочь в силу своих жалких силёнок, и я по­нимаю, что мой КПД увеличивается в этом векторе, если я отказываюсь играть в пошлые мифотворчес­кие игры.

Я хочу рассказать тебе смешную историю: у ме­ня есть один очень славный знакомый молодой мальчишка — ему 21-й идёт, он правнук думского депутата Гучкова — Мотька Гучков. Парень умница, склонный к философии, мы с ним сидели на кухне у меня где-то дня три назад, и он говорит: «Слушай, я сейчас перечитываю Бердяева — «Судьбу России»,- и вот странно — мужик-умница, всё правильно под­метил, что вот да — Россию воспринимают как жен­щину, как Богородицу, но он находился в одном шаге от элементарной мысли и не додумался до неё — что есть же подсознательное желание трахнуть эту Богородицу, выебать её! Что Пётр I и Ленин в чисто лобовом виде и решили! Ну, Бердяев был че­ловек серебряного века, он не мог допустить такой мысли, но рядом же был он от ключа к замку!»!

И ещё одна мулька его же — я очень ценю ав­торство, и, если мысль нравится, я всегда называю человека, родившего её. Так вот следующую мысль он выдал в 17 лет: «Это, — говорит, — странно — из всех иностранных языков в России становится по­пулярным язык той страны, с которой предстоит война». Класс, да?

ГалинаПилипенко: Если подсознательное не хочет высвобож­даться, то можно применять наркотики, дринк, расстроить свои чувства, как Рембо и так далее. Такой метод вызывания подсознательного тобой осуждаем?

— Если бы не гитара, я был бы один из них. Мне повезло — я удолбан от природы, от Бога, и это такой классный, естественный кайф, что я не хочу его смешивать с химией и прочей х…нёй. Мне дал это Бог, когда я был маленьким, я очень дорожу и бережно к этому отношусь. У меня много друзей наркоманов, этот мир был мне близок, и много об­разов перешло в мои песни. Я видел, как они путе­шествуют, я слышал массу рассказов об этом, я воспринимаю это как человек, который сам чудом избежал того, чтобы не проэкспериментировать. Я просто знаю — я слабовольный малый, я бы втянулся и х..й. бы вылез, я просто знаю свои возможности — беспафосно говорю — это был бы конец.

Мне просто дана была чистая линия и не нужно было вгонять себя в раскачку, и какое я имею пра­во говорить, что они — козлы?

— Ты говоришь, что не читал Кастанеду и так далее — тебе не интересна эта философия?

— Я не очень люблю читать  книги, я не очень люблю получать информацию с помощью чёрных значков на белой странице. Мне нравится, когда она приходит каким-то иным путём: через трёп и так далее. У меня срабатывает закон необходимого и достаточного: получается так, что нужная инфор­мация сама находит меня, и, когда появляется воз­можность сопоставить её с массой такой, которую я в своё время пропустил, оказывается, что именно моя — самая важная.

Из моря рок-музыки на меня чудодейственным образом вышли именно ЛЕД ЗЕППЕЛИН и БИТЛЗ, потом уже, слушая РОЛЛИНГ СТОУНЗ, ГРЭЙТФУЛ ДЭД, Фрэнка Заппу, КРИДЕНС, Моррисона — что угодно, я понял, что ко мне пришло самое важное, и мне ничего уже не надо было пе­ресматривать. Я не любил литературу, хотя я — про­фессорский сын, и у нас в доме всего навалом. Вы­скочил на Булгакова и Александра Зиновьева со­вершенно на автопилоте! Вот скажи, когда ты пер­вый раз прочла Булгакова, что ты восприняла пре­жде всего?

— Азазелло, Бегемота и остальных.

— Вот, потому что Булгаков — милосердный человек, он выстраивает ступеньки к тому, чтобы когда-нибудь ты поднялся до Иешуа и всей этой линии. В этом смысле жесток Тарковский — не можешь сразу прыгнуть на четыре метра? Ну и не х…й рыпаться!

— Зиновьев — кто? Ничего не читала.

— Некоторые его не любят, я считаю его гени­альным, одним из самых лучших и одним из самых страшных для этой системы писателей. «Зияющие высоты», «Жёлтый дом», «Светлое будущее», «Жи­ви», «В преддверии рая», «Записки ночного сторо­жа». Он никогда не издавался у нас и вряд ли бу­дет. Живёт в Мюнхене. Старику 68 лет.

Потом я имел возможность сопоставить и Булга­кова, и Зиновьева с Платоновым, Войновичем, Ах­матовой, да с чёртом в ступе… Я — интуитивная ми­шень. И та пуля, которая поразит в десятку, сама меня находит.

Понимаешь, есть люди, которые находят годные для себя 30-40 процентов среди прочей шелухи и благодарно на этих процентах оттягиваются. У ме­ня так не получается, я максималист, для меня это — п…дец. Это как цифровая механика 0,1: 0,7 это 0; 0,8 это 0. Вот единица — это да, сработало. Это жёсткая система, но для моего темперамента она — кайф, и я не испытываю потребности развивать её. А потом, знаешь, какая смешная вещь — в один пре­красный момент я понял, почему я буду не допущен к каким-то сферам, и почему мне не будет показано что-то существенное, что могут видеть другие люди — сверхчувствительные, сверхпродвинутые — как Ре­рихи, например, которые могут попасть в Шамбалу и так далее.

Я просто понял механику, по которой я не допущен и, поскольку я лентяй от природы -ну и не е…аться… А причина проста. Почему, допус­тим, я не вижу Бога, а какой-нибудь продвинутый, крутой чувак увидит?

Выглядит это примерно так: допустим, я прихожу в зал, где играет симфоническая музыка — гениаль­ная и ох…ельная. Я сильную музыку могу очень сильно прочувствовать — я могу плакать и всё такое. И сидит урлёныш, пэтэушник такой, на х..й, которому по фигу — что они там пилят!

Чувак им заиграл пре­люд Шопена — х.-.йня! Понимаешь, это музыка иных вибрационных сфер, она для них недостижима, они не могут попасть с ней в резонансное воздействие. А вот «Мурку» могёшь? С «Муркой» мы срезонируем. «Мурка» — это тот уровень вибрации, на котором мы можем адекватно существовать.

Я понял, что не допущен «туда», потому что не смогу раскрутиться на том вибрационном уровне, на котором я смогу соотноситься и входить в резо­нанс с Богом, с высшими какими-то степенями. Я просто понял, что в этом мире возможно всё. Но я не увижу ни домовых, ни ведьм и т.д. — для того, чтобы раскрутиться, нужно п…дец — существование на равных, или нужно подняться на минимальный уровень высоты, с которого я бы мог соотноситься. Я знаю, что это моя внутренняя проблема.

Другое дело, что я лентяй и я не буду лезть из кожи вон, чтобы просветлиться, жить в какой-нибудь келье, в Тибете, ох.-.вать; есть какие-то чистые экологичес­кие продукты, не есть ничего, поститься, молиться, чтобы увидеть Богородицу — нет, я распи…яй, мне нравится жить в огромном городе, вибрационный уровень которого достаточно высок, но не настоль­ко, поэтому всякие крутые люди типа Джезуса, Будды или крутых каких-то учителей перед тем, как прийти к людям и дать свою школу, куда-то надолго съебывали — ты заметила?

Потому что вибрационные уровни, силовые линии, излучаемые людьми, решаю­щими свои бытовые проблемы, постоянно их подса­живают, подсаживают.

А нужно побыть наедине с Богом и окрепнуть в себе. Это так даже на бытовом уровне: когда из кодлы, с которой вы вместе ходи­ли в походы, е..ались, лабали, начинает вдруг вы­растать художник, его усиленно спаивают или вну­шают: «Чувак, да все мы говно», главное, чтобы не пустить — сука, он полез на иной вибрационный уро­вень. Стоять, Зорька, на х…, куда? Понимаешь?

И надо съёбывать от людей, чтобы окрепнуть на том ином вибрационном уровне, чтобы вернуться защи­щённым, крепеньким. А я знаю, что я лентяй, я никогда на это не пойду, п,.дец. Вот этот ошмёточный вибрационный уровень, на котором я нахожусь — ну в кайф, в кайф. И на моём уровне я не испытываю потребности в толпе, мне не надо быть фашистом, то есть даже этот вибрационный уровень достаточно высок, чтобы фашизм здесь совершенно не проканывал.

Для того, чтобы мне жить как артисту или чувст­вовать, что эта часть моего пути правильно исполня­ется, я должен петь для персоны. Я должен ставить на персону, работать только на неё, а не для биомас­сы, которая там култыхается. Это я пытаюсь обозна­чить тебе в виде мысли, на деле этой мысли даже не возникает — это подспудное поведение, и всё тут.

В ночь с 7 на 8 июня

Галина Пилипенко

впервые опубликовала это интервью в своём же журнале УРА-БУМ-БУМ №5. 1989

Затем в энциклопедии Александра Кушнира  «Золотое подполье» в 1994. Издательство «Деком» Нижний Новгород