Александра Токарева. Переславль – Залесский. Часть 5

Александра Токарева с портретом отца. Фото сделал  Михаил Малышев (www.mimalstudio.com) во время выставки из собрания искусствоведа. Экспозиция сейчас, сегодня 26 июня 2017 года доступна для  просмотра в ДГПБ. Посещение — бесплатно.

Начало

Тогда же, в этот же приезд в Переславль.

Окраина Переславля. Мы сидим в полупустой комнате общежития. В ней почти нет мебели, стол, несколько стульев и на полу стоит неизвестно как попавший сюда старый проигрыватель. Рядом — ящик с кучей черных виниловых пластинок с розовыми бумажными наклейками «Грамзапись» по центру. Советская эстрада и прочая разношерстная белиберда, брошенная здесь кем -то из прежних жильцов.

На полу и возле стен — вереницы этюдов и набросков за последнюю неделю. Они еще не просохли, много сырых написанных с утра прямо перед просмотром.

Просмотр прошел, разбор полетов уже закончен, кого-то поругали, кого- то похвалили, в общем, итоги последних дней подведены и можно расслабиться.

Валерий Кульченко. Встреча в Переяславль-Залесском. Бумага, карандаш. 60х80. 1975 год

Запах пинена, лака, и непросохших масляных красок. На столе бутылки с белым полусухим для мальчиков, белым полусладким для девочек и даже с розовым венгерским. Ребята уже скинулись и «сгоняли». Да и Палыч добавил немыслимую по тем временам сумму-три рубля. В общем, банкет в общежитии текстильщиков в разгаре, даже шпроты и черный московский хлеб.

Тогда в 80 -ом, перед самой олимпиадой, в Переславле в обыкновенном дощатом ларьке «сельмаге», расположенном на том краю поля со зреющей золотой пшеницей, можно было купить венгерское токайское, венгерский чернослив в красивой упаковке, дорогие сыры и прочие гастрономические изыски…

Местное население кроме водки, вермута, хлеба и резиновых калош, покупало, разве что, еще крупы в этом сельпо. И селедку, если завезут, заворачиваемую в аккуратно порванные по четверть страницы старые газеты. Элементарно не было денег.

И на фанерных, крашеных линялой синей краской полках все это выглядело абсолютно неправдоподобно и фантасмагорично. Его никто не брал.

«Изыски» покупали только художники, «те, которые на практике из Ростова, который не наш, а с Дону» и их главный — с бородой.
Сидим, смотрим сквозь пыльные немытые окна на закат, на простирающееся за окном бесконечное пшеничное поле, через которое бегали в ларек за едой, болтаем о том, о сем. Отец вдруг просит:
— Честников, или Газаев, а поищите нам что – нибудь, там в ящике, послушаем какую- нибудь музыку, если, конечно проигрыватель заведете. Тогда не было «крутых» пацанов, но были «фирменные» так называли любых обладателей вожделенного Левиса Страуса.

Юрка Честников и Юзеир Газаев, были из таких. Без особого энтузиазма Честников стал ковыряться в ящике с пластинками, а Газаев с добросовестностью восточного человека принялся чистить иглу проигрывателя.

Вроде настроили, и пошел репертуарчик начала 80 — х. Игла в одном месте шипит и немного заедает, но ничего, смешно даже.
И вдруг, то ли Честников, то ли Газаев, а может Рафаэль Лукьянов, он тоже, по моему, был с нами в тот приезд достают из ящика очередную пластинку и говорят:
— Александр Павлович, смотрите, да здесь Карузо есть, ставить его?
— Ставить, конечно, с удовольствием послушаю…
И, сразу, без предисловий, с первых же аккордов арии началось чудо…
Проигрыватель немного шипел, заедала дорожка, но голос…

Голос плыл и плыл всевластно и неотвратимо в столбах заходящего солнца заливающего комнату, вместе с ним плыли, то опускаясь, то поднимаясь миллионы золотых пылинок, за немытыми, пыльными стеклами общежития медленно двигалось золотое поле зреющей пшеницы, еще только набирающей свою силу и зрелость.

Поплыли все, кто находился в комнате, человек восемь — девять, застыли, замерли, с недопитыми стаканами золотого токайского в руках.

Кто-то даже прикрыл глаза, и закинул назад голову, чтобы лучше слышать.

Я тоже прикрыла глаза и слегка отклонилась назад.

А неземной голос великого Энрико заполнил собою все и растворил в себе все, легко и просто, сделав из многих — единое целое.

Когда ария закончилась, и мы медленно стали открывать глаза, у девчонок, блестели слезы.
Лицо отца: чуть запрокинутое вверх и вправо, задумчиво — отрешенное, глубоко ушедшее в себя, на фоне беленой стены общежития, освещенное заходящим солнцем. Мы не стеснялись, друг друга и своих слез, мы просто еще какое то время молчали. Все мы, кто были в той комнате.
Отец первым нарушил молчание:
— Да, — тихо сказал он, — вот вам великая сила искусства, — полчаса назад, мы с вами были одними людьми, — а сейчас, нас совсем неожиданно коснулось божественное — и мы другие.
Пусть ненадолго, но другие.
Что ж, допивайте, у кого еще осталось…
А я пойду, прогуляюсь немного по полю.
И вышел из комнаты.
Настоящий учитель приглашает в свой мир без принуждения, и отличается от лжеучителя тем, что очень много дарит, ничего не требуя взамен.

Продолжение