АЛЕКСАНДРА ТОКАРЕВА. ПАМЯТИ ОТЦА. ЧАСТЬ 15

Начало

Пока шли, небольшой ветерок, набегая, поднимал над колышущимся золотом хлеба легкую, белесую дымку. Это зреющие колосья пшеницы, терлись и стукались друг о друга, выбивая пахнущий влагой не созревших зерен туман.

Синева июльского неба, быстро — быстро бегущие по нему белые с серыми брюшками кучевые облака, торопящиеся от одного края горизонта к другому, ярко синие и бледно лиловые васильки и нежные, полупрозрачные восковые чашечки колокольчиков, заплетенные в примятые вдоль тропинки стебли пшеницы…

Венецианов, Васнецов, Нестеров и так любимый отцом Федор Васильев — все это оттуда из полей, лесов, неба, воздуха, цветов, тропинок в полях, среди зреющей под высоким солнцем средней полосы пшеницы. Оттуда же и весь колорит русской иконописи…

Средняя полоса… С р е д н я я …

Лес начался сразу, без предисловий. Русский лес. Ни полян, ни просек. Едва-едва ощутимая под ногами тропинка, в первые же минуты, исчезла под мягким, толстым слоем опавшей хвои, скрылась за папоротниками, за огромными поваленными стволами в серо-зелёных лишайниках.

И если поле,- это бесконечное пространство, наполненное солнцем, воздухом и растущим хлебом, то лес, это сумеречный храм русской природы, это растительная готика ее.

Это те матричные коды, которые живут глубоко-глубоко в подсознании со времён детства, когда тебе читали про Алёнушку и Иван-царевича на сером волке, про Морозко и про злую мачеху.

Виктор Михайлович Васнецов ничего не выдумал и не преувеличил в своих полотнах. Он, с удивительной степенью дословности и скрупулёзности просто перенес на холст все тайны русского леса. Все так: и глухие буреломы, и лишайники, и бесконечные переплетения мелких ветвей в нижних ярусах огромных хвойников, сумрак и сырость внизу, куда солнечный свет просто не доходит.

Заблудиться в русском лесу можно в первые же пять минут, потому что крошечный просвет неба, потерян где-то бесконечно высоко в кронах вековых елей, и направление определить просто невозможно, и что толку от приметы, что мох и лишайники растут всегда с северной стороны стволов, кругом одни стволы и существуют — справа, слева, впереди и сзади везде только они одни.

Сыро, прохладно, а комаров и гнуса – видимо-невидимо.

-Уу, совсем мы в сказочку попали – шепнул кто-то из ребят.

-И причем, не в самую светлую – добавил другой.

-Слушайте, а почему у меня в голове слово «сгинуть» все время вертится, не знаете?

-А пора бы тебе, милый, догадаться — съёрничал кто-то.…

Наши мальчики первые минут пятнадцать еще изображали «пофигизм» и бесстрашие, отплевываясь от лезущих прямо в рот комаров, и кляня их на чем свет стоит, а мы с девчонками как- то сразу, немного скукожились и притихли.

Отец строгим голосом предупредил нас: 

-Не теряемся ни в коем случае, далеко друг от друга не отходим,- только в пределах видимости, и аукаемся, как можно громче! Грибы собирайте все, кроме мухоморов, но не вздумайте пробовать или откусывать, потом все свалим в одну кучу, и я её лично переберу. Мальчики собирают дрова для костра, — девочки грибы.

Сбор грибов в этом сыром, темном лесу на границе Московской и Ярославской областей резко отличался от того, к которому мы привыкли в светлых и редких лесополосах южнорусских степей. Там, если что-то беленькое, — то это, конечно, шампиньон или на худой конец, сине-ножка. А здесь, они все абсолютно разные и поди отличи опенок это, лисичка или вообще поганка.

Грибы мы собирали недолго, просто потому, что их вокруг было море. И искать их особенно не нужно. Поворачиваешься, видишь какой-нибудь пенек или ствол поваленный, и аккуратно снимаешь с него большую кучу опят.

Царственно и немного картинно стоит, отдельно ото всех, белый гриб.

Лисички, польский гриб с красивой малиновой шляпкой и еще два –три вида, название которых мы так и не запомнили.

И. конечно, горели немыслимой красотой в темноте леса фантастические мухоморы с яркими остроугольными шляпками, усыпанными белыми точками и с кружевной манжетой на длинной белой ножке.

Непрерывно аукаясь, мы быстро набрали полные корзины грибов и пошли к костру, видневшемуся в просветах стволов. Едкий, густой, сизо-черный дым, клубясь, валил от непросохшего ельника, собранного мальчишками и подброшенного, пока отец не уследил, в небольшой костер. От него першило в горле и до слез разъедало глаза, но все-таки, эта дымовая ванна ненадолго избавляла от другой напасти,- от невыносимого гнуса неотвязно и беспощадно преследовавшего нас. Девчонки кашляли от дыма, размазывая по опухшим от комариных укусов щекам черные дорожки смешанных с тушью слез.

В ведре над костром, издавая густой грибной дух, булькало варево из картошки, сала, грибов и пшеничной крупы. Отец помешивал его длинной свежеструганной палкой, а густую накипь, из упавших в суп комаров, аккуратно снимал ложкой, и отбрасывал в сторону.

Зацепив ложкой из ведра, с удовольствием пробовал, дуя на это обжигающе-горячее, и тут же отворачивался, чтобы коротким быстрым жестом стряхнуть запутавшихся в бороде комаров…

Почему моя память хранит эту сцену, запах полусырых горящих хвойников, смешанный с запахом грибов, нас,  стоящих вокруг небольшого костра? Мы, стоим, не присаживаясь… Почему?

Морщась, залпом, выпиваем с девчонками, по полстакана водки, под улюлюканье и одобрительные возгласы мальчишек.

Хлебаем из простых фаянсовых, Зазнобинских тарелок грибное, горячее варево, заедаем, чтоб совсем не обжечься, хлебом…

Отец, доедает уже вторую тарелку, вытирает рукой бороду, и неожиданно поднимает лицо к небу, которое еле виднеется за высокими, темными елями…

Потом, словно вернувшись откуда-то, обводит нас глазами и неожиданно усмехнувшись шутит, глядя на циферблат наручных часов:

-Ох ты, времечко-то уже — половина пятого, не успеваем мы на обратный автобус, а еще Владимиру Николаевичу посуду занести надо…Придется, наверное, здесь заночевать…

Девочки, не почувствовав юмора, одновременно вскидываются на него с ужасом и визгом:

-Нет, Александр Павлович, ни за что!

-Испугались, городские дети,- смеется отец, который чувствовал себя в лесу настолько органично и непринужденно, что даже на комаров не обращал внимания,-

Тогда бегом посуду отмывать, вон там метрах в двадцати ручей, ребята вас проводят, склон там скользкий…

В ледяном ручье, опухшими красными руками мы лихорадочно оттираем прибрежным песком закопченное ведро и жирный налет с тарелок.

Нас уже ничто не пугает и не останавливает, даже вконец озверевшие комары. В голове только одна мысль:

-Выбраться, поскорее выбраться из леса, пусть сказочного, волшебного, русского, но все-таки страшного. Слишком беспощаден он в своем величие и в своем вековом равнодушии к нам, маленьким.

И пусть «Палыч», повеселевший от двух тарелок горячего супа и «ста грамм», смеется над нами и, шутя, обзывается:

— Дети мои жалкие, дети мои городские, убогонькие…Все здесь? Никто не потерялся? Костер хорошо потушили? Проверьте еще раз, Честников или Газаев, чтоб углей не оставалось, только зола…

-Считаемся по одному, и идем за мной, не отставая, я вас выведу, смеется – на путь истинный.

И вывел. В вечереющее поле.