Александра Токарева. ЖИВОПИСЬ АЛЕКСЕЯ ЯКОВЛЕВА

1 октября в художественной галерее «Ростов» (пер. Соборный 22) открылась персональная выставка таганрогского художника Алексея Яковлева.

Говоря об Алексее Яковлеве как о художнике, первое, что невольно отмечаешь, это силу его безоговорочного доверия жизненному потоку и следование последнему с какой-то феноменальной внутренней мягкостью и пластичностью. Обаяние этой мягкости и пластичности настолько велико, что беседуя с ним, рискуешь сойти с собственного пути и, невольно, сместиться на всё вмещающий путь Дао…

Как-то, в конце девяностых, — самом начале двухтысячных, Алексей, поехал в Санкт-Петербург, решив посвятить один день живописи Ван-Гога. Весь, полностью, от начала до конца. Но, придя в музей, по пути к Ван-Гогу, встретил старика Рембрандта и не смог оторваться… Это о силе потока и скромной роли фатума внутри него.

Краски на палитру ему впервые выдавил Леонид Стуканов.

От белого до черного, слева направо, — и в промежутке весь спектр.

К этому моменту, Лёша уже учился в Таганрогской ДХШ, где его педагогом был Александр Щенников. Но там была акварель и учебные задания, а здесь, — м а с л о, — и полная свобода.

Сакраментальное, — что с ней делать? — возникает, как правило, много позднее…

Культовая для Таганрога фигура Графа, Леонида Стуканова, была для него фигурой из ближайшего окружения. Стуканов часто бывал в их доме. В один из вечеров, по просьбе отца Яковлева, он показал, как выдавливать масло из тюбиков, и в какой последовательности располагать на палитре…

Такая символика в начале и предполагает и обязывает.

Это не о ремесле и не о профессии, — скорее, о внутренних энергиях среды. Об эмоционально-событийном слое, из почвы которого вырастает художник. О его, художника, базовых настройках, — от философии до живописного языка. Ведь среда, как известно, «определяет», да?

…Не прямое эхо программной работы Яковлева «Последняя ночь августа», на Стукановскую классику, — его знаменитую «Черную речку». Совсем не очевидные, на первый взгляд, связи перекликаются в более глубоких слоях восприятия, отражаясь друг от друга то суммой, то, наоборот, разностью своих пластических решений.

— Алексей, если можно, два слова о том, как возникла эта работа? Писать ночь, да еще начисто лишенную каких-либо внешних эффектов, таких, как луна, вода, световые рефлексы на облаках и прочая, безусловно-обязательная со времен Куинджи, атрибутика? Это из области внутренних задач?

— Был момент, как-то фотографией занимался, и меня вот в ночное увело… И это для меня экзистенциальные какие-то вещи… Вдруг выясняется, что ты ничего не знаешь, что все твои ощущения, — они только пока была физика света…

Ушедшее дыхание последнего дня лета, с парой случайных бликов над резкой графикой дороги, напоминающей то ли латинскую Z, то ли странно- изломанный профиль ночной птицы. Мистическая граница света, достигнутая учеником на пути Дао… При помощи древнего магического искусства, всё еще существующего в наше время, — искусства живописи…

На вопрос о неявных связях с работой Стуканова он просто ответил:

— Конечно, ведь она уже была во мне, когда я писал своё.

Говоря о пейзажах Яковлева, не обойтись без пары не основных, но очень важных характеристик, относящихся к таганрогскому полю живописи. Фигуры, это поле сформировавшие, — история не данного формата. Но, из оставшегося множества определений принадлежности, хочется, как ни странно, остановится на климате и на географии, оставив серьезную аналитику на потом.

Почему так?

Да потому, что был уже в истории живописи Ван Гог, с его уходом в цвет, — отъездом из монохромной Бретани на юг Франции, в красно-золотое Арле, и был Гоген, променявший Европу и жизнь клерка на разноцветную философию и Таитянскую мистику островного рая.

Потому что юг, потому что огромная масса воды, — Таганрогский залив, потому что дурная, скифская бесконечность, потому что Таганрогские туманы и Мержановская жара, потому что все эти голографические тексты среды записаны на жидко-кристаллические носители крови с самого детства. И, касаясь натуры, художник просто переводит эти записи в реальность настоящего. Иногда перевод много сильнее оригинала, — и это живопись. И мы замираем, не понимая, как?

Этюдность прямого взгляда на натуру и подчеркнуто фрагментарная простота композиции в его пейзажах, — качества, о которых Камиль Коро в середине 19 века сказал: «Всё написанное с первого раза, более искренне и красиво по форме…».

Свободный, небрежно-мягкий на первый взгляд язык, не сразу открывает зрителю медленную глубину его живописи…

Колористические россыпи «Мержаново», — считываются с листа оргалита, как графика изысканного кристалла, а неброский «Запах моря», и «Сверчок», продолжающий тему «Последней ночи августа», завлекают в плоскость своих холстов, не только зрителя, но и пару-тройку стихийных духов.

— Алексей, если можно, несколько слов о рисунке. Как у всякого живописца, он у Вас отчасти вторичен, да?

— Ну да. Он сам себя проявляет в процессе письма, в случае необходимости…

И ведь не поспоришь, — тому подтверждение и «Портрет отца», и всё та же графически композиционная безупречность «Последней ночи августа».

В портрете отца он не столь конкретен, сколько вполне осознанно дословен. Дословен почти документально, до прямого тактильного цитирования, до перенесения на плоскость холста вещей, носимых его отцом много лет. Очки с желтыми стеклами и рубашка. Старая, отцовская, — в мелко коричневую клеточку. Пять баллов — этой дословности, с блеском обошедшей на крутом вираже «клинический реализм». И столько же, — сдержанному, осознанно «высушенному», рисунку, — отсёкшему всё временно́е из образа.

Полная противоположность автопортрет самого художника с белой крысой. Проводы странного и смешного существа, бывшего другом на протяжении четырёх лет. Растерянная отстранённость фигурки в нелепом малиновом колпачке, и более чем условное лицо. Скорее маска, прикрывающая пустоту и боль потери. В древнегреческой трагедии актер, в минуты наивысшего горя, одевал маску и отворачивался, давая понять публике, что есть вещи неделимые ни с кем. Цветовая неоднородность среды, с плавающими пятнами, — прямая метафора равнодушно-пестрого карнавала жизни… И она же, в силу того же равнодушия и отстранённости, — одновременно и анальгетик, и помощь, в попытке избежать самоидентификации в острые моменты боли…

Отношения Алексея Яковлева с окружающей художественной средой можно охарактеризовать, как минимальные взаимовлияния. Исключение, — редкие групповые выставки.

Что касается всё ещё актуального для основного художественного мейнстрима «поиска смыслов», уходящих в дурную бесконечность культурологических спекуляций цитатами, и, по-прежнему, нецентрированно -плавающих лезвий языковых деструкций, в очередной раз подразумевающих «дежурно-очистительный смысл», то вся эта терзающая умы европейцев на протяжении последних ста лет история, от него не просто далека, а далека астрономически…

…Просто есть у этого тонкого таганрогского художника своё понимание, того, что «внутренняя эмиграция» и временна́я отстраненность от среды, в итоге, может дать намного больше, чем все стадные поиски в русле современного мейнстрима.

И первый из европейцев, кто всплывает в качестве примера, — Джорджо Моранди, подаривший всему изобразительному искусству 20 века не только свою нереальную живопись, но и пример абсолютной самодостаточности творца.

… Для художника не столь важно, интуитивно ли он следует своей внутренней духовной природе или с включенным на полную мощь рацио.

Просто важно, чтобы это счастливое равенство самому себе случалось, с ним как можно чаще.