Washington CityPaper, 18.05.2001

Русский художник Александр Жданов обретает второе дыхание в Америке. Но основная масса его работ до сих пор в Москве.

Субботний вечер в баре с лукавым названием «Дамский орган»1.

Потому как это суббота и потому как вечер, заведение под завязку набито «понаехавшими» – блондинками из загородных усадеб, деревенщиной в аккуратно заправленных в штаны рубашках. Их на ура обслуживают 13 официанток, приглашенных из ресторана «Tobacco Company» в Ричмонде.

Завсегдатаев бара это не смущает. В дальнем углу дюжий пожилой мужчина с седой бородой – эдакий вихляющий бедрами рок-н-рольный Санта-Клаус, чудаковатый и одновременно обаятельный – в гордом одиночестве отжигает свой фирменный танец. В рубашке, расстёгнутой до выпирающего пупа, с заведёнными к потолку глазами, он напоминает трехрукий автомат, из-за сбоя в программе непрерывно сующий в жадный рот водку, пиво и сигареты. А когда эта механическая круговерть на мгновение останавливается, здоровяк по-медвежьи тискает в объятиях совершенных незнакомцев и заводит с ними разговоры.
– Бла-бла-бла, шу-шу-шу, тра-та-та. Я р-р-руский художник, – брызгает слюнями старик, – Да, художник, говенный вы народец. Ха-ха-ха. Я всех ебал. Курю «Марлборо», хотя курить нельзя. Пью водку, – м-м-м, хорошую водку – хотя пить не разрешают. Ты слыхал о (называет имя малоизвестного советского диссидента)? Я на днях видел его картину. Ты знаешь (малоизвестного советского диссидента)? Это человек высокой культуры. Но не президент. Я президент. Ты президент. А он не президент. Нам всё равно, кто станет президентом. Я позвоню Олбрайт. У меня есть её номер.

Художник держит охапку портретов углём, кое-как по старинке перевязанных побуревшей, измочаленной бечевкой. Разворачивает портреты и показывает один из них на вытянутой руке: «Это Моника Левински2. Крупная баба. Здоровая баба».

Пучит глаза в восхищении от собственной работы. «Сколько-сколько? Двадцать долларов? Сорок?». Черты лица едва намечены, копна волос – черное пятно, вместо красивого лица – овал телесного цвета, фирменные губы – красный влажный кружок. Для рядового ценителя искусства слишком вычурно. Не говоря уже о том, что в баре темно и рисунок трудно разглядеть.

Однако в толпе находятся великодушные или просто щедрые люди. Художник с зажатой в пятерне парой двадцаток прямиком направляется к бару. Зашибать деньги ему помогают шарм, большая седая борода, глаза с сумасшедшинкой и крупный нос патриция. А еще – вид пустившегося в запой Санта-Клауса. В очень глубокий запой.
Увы, в баре никто не понимает, о чем толкует этот человек. Не только потому, что он почти кричит, но и потому, что за 12 лет, прожитых в Америке, выучил от силы десяток английских слов. Немногие слышали о его ярком прошлом, о том, что он был в центре внимания почти всех крупных телеканалов, что его работы хранятся в знаменитой московской Третьяковской галерее и коллекции Нортона Доджа, крупнейшем в мире собрании «нонконформистского искусства советского периода».

Но самое главное – плоды почти 30 лет его трудов, многие тысячи рисунков и картин – застряли в Москве, так и лежат в ящиках, потому что американское правительство якобы не сдержало своё слово.
В баре знают лишь, что старый весельчак и бузотер злится, бесится и вечно брюзжит о каком-то предательстве, что для своих 64 лет он слишком много пьет и что его зовут Саша, Александр Жданов.
Москва, 1987 год. Я впервые повстречал Жданова на закате эпохи холодной войны, когда москвичи словно непослушные подростки не могли усидеть на месте, чтобы не прощупать границы дозволенного. Как грибы после дождя, появлялись все новые кооперативы, в неформальной арт-среде бурлила жизнь, однако город еще не успели заполонить авто, туристы и всякая иностранная шушера. Для американских студентов лучшего времени трудно было придумать. Хотя мы жили в замызганной, простенькой общаге на окраине, у меня был друг из местных, превративший свободную родительскую квартиру в своего рода гранж-салон. Место было отличное – неподалеку от МИДа на тихой тенистой улице, утыканной маленькими, незаметными посольствами стран типа Бангладеш и Того. Вдобавок квартира была на первом этаже. Когда хотелось почувствовать себя бунтарем, в неё можно было влезть и вылезти из неё через окно гостиной.
Однажды зимним вечером я пришел в эту занюханную квартирку с её занюханной кухонькой и застал кромешный бедлам. В дымном грохоте немецкого индастриал-панка, в дыму дешёвого табака и узбекской «катанки», среди скопища картин, скульптур и старых касок вермахта, подчас с дырками от пуль, две небольшие комнаты были битком набиты бородатыми фриками и меньшим количеством тусовщиц с ввалившимися глазами.

Фрики пили водку из кофейных чашек, весело крушили мебель и с киношным апломбом уговаривали девушек прогуляться до санузла и дать волю своим животным инстинктам. Ухаживание по-русски показалось мне несколько топорным, но я пришел туда наблюдать разгульный дух, а не отстаивать западную мораль.
Через некоторое время в гостиную ввалился Жданов, опрокинул чашку водки и, по-русски широко раскинув руки, проревел: «Едем к мадам!»!
К мадам? Я обвел комнату удивленным взглядом. Он имеет в виду бордель? В Москве? Когда вокруг столько легкодоступных девчонок?
Жданов пользовался авторитетом, толпа дружно ломанулась за ним. И вот мы, как тупые полицейские из немого кино, набились в четыре машины такси и, петляя, направились на окраину с панельками, в Зажопинск, как москвичи называют любой район кроме центра города. По пути все орали из окон в ночную темноту: «Это будет здорово».
Мы высадились у жилого дома и начали стучать в разные квартиры, двери открывали сердитые заспанные пролетарские морды с густыми усами – всё потому, что Жданов забыл номер квартиры, то ли 315-я, то ли 351-я, то ли 153-я… – пока не нашли нужную.

Зажатые в тесном коридоре, жадные до приключений, мы ошарашенно замолчали, увидев на пороге вовсе не мадам или её соблазнительных девочек, а плюгавого босого человечка с мышиными усиками и кистью в руке.
– Ох, какого чёрта, Жданов, – вздохнул он. – К чему этот переполох? Зачем ты притащил с собой этих людей? У меня для них ничего нет.
Мы, упав духом, сели пить чай и смотреть последние работы Модома (а не мадам) – серию пуантилистских абстракций, выражавших, как нам объяснили, психологическую травму художника, нанесённую войной в Афганистане.
До борделя мы так и не доехали, зато я стал вхож в московский андеграунд с его независимой художественной тусовкой, что в то время, когда все бары и рестораны ютились внутри дрянных гостиниц, служило убогой метрополии чем-то вроде сети городских клубов. Андеграунд большей частью обитал в прокуренных квартирах среди завалов из холстов, грязной ветоши, ломтей черствого ржаного хлеба, хвостов укропа, пустых бутылок, баночек с черной жидкостью, в которых стояли кисти, атрибутов для приема наркотиков, вырезок из западных журналов мод и заявок на получение виз.

Художники московского андеграунда относились к типу людей, которые были способны восхищаться тенями, отбрасываемыми берёзками в бабье лето, и через минуту закатить пощёчину жене или, опрокинув кухонный стол, схватиться на полу с лучшим другом. Брутальность, заумь, черный юмор сплетались здесь в один клубок. Многие из этих художников кончили в нищете или спились, другие – Анатолий Зверев, Владимир Немухин, Оскар Рабин, Михаил Шемякин – в последствии приобрели значительную славу на Западе. Присоединившись к тусовке на позднем этапе, Жданов играл в ней активную роль и участвовал в групповых показах известного в то время нонконформистского Московского Горкома художников-графиков.

А. Жданов. «Пейзаж с формулой и луной». Холст, оргалит, масло. 82х99,6, 1970-е.

Жданов прославился своими провокациями. Устраивал голодовки, выставку, посвященную жертвам чернобыльской катастрофы. Сколько у него было стычек с «органами государственной безопасности», невозможно сосчитать. Его студия бывала битком набита иностранными съёмочными группами и неформально одетыми журналистами, приезжавшими послушать велеречивые политические манифесты, которые художник писал от руки огромными печатными буквами на дешевой бумаге для набросков.
– В то время, – вспоминает Жданов, – мне казалось, что [советские власти] меня или убьют, или вышвырнут вон. Для них художник хуже преступника. Они разгромили мою студию, срывали со стен картины на моих показах. Менты в гражданке подстерегали меня у подъезда и говорили: «Мы до тебя еще доберемся, жидяра» – потому что я часто бывал в компании еврейских диссидентов.
Однако, интерес – и в хорошем, и в плохом смысле – привлекали не одни картины и протестное искусство, но и невероятно интригующая биография художника. Падчерица Жданова, Васса Герасимова, в 1982 году сбежала из сборной СССР во время турнира по синхронному плаванию в Испании. Переехав в Соединенные Штаты, она вышла замуж за бывшего пилота ВМС и потом торговала в Вирджинии загородной недвижимостью. Её побег послужил Жданову трибуной для агитации, протеста и, в конечном итоге, получения разрешения на выезд в Америку. Синхронное плавание, КГБ, андеграунд – такой материал шел нарасхват.
С середины до конца 80-х Жданов у себя на родине стал любимцем прессы, американские дипломаты тоже обратили на него внимание. В лице Жданова они нашли антикоммуниста, авангардиста и вдобавок – это было в период скандала Иран-контрас с участием Оливера Норта3 – борца за свободу. Раз протестует, рассудили дипломаты, значит, борец за свободу. Они знали о побеге его падчерицы и обещали помочь с эмиграцией в США ему самому.
Когда страсти – голодовки, резонанс в прессе, визовая политика – дошли до точки кипения, Жданов решил выразить благодарность Америке за то, что она приютила его падчерицу. Наивным, импульсивным жестом доброй воли он подарил все свои работы – 1500 картин и рисунков, созданные за 30-летний период, – американскому народу. О, американским дипломатам эпохи холодной войны страшно понравился этот картинный жест – один из самых известных диссидентов красиво щёлкнул по носу советское правительство! Тридцать лет труда – и все американскому народу! Жданов составил подробный документ, который был вручен в посольстве США тем самым дипломатам. Они пожали художнику руку и подняли тост за Америку, новый дом Жданова.
Однако советские власти поначалу отказывались выпускать художника. Одна за другой заявки на выезд по мотивам свободы творчества и самовыражения получали отказ. Наконец, 22 октября 1987 года, во время официального визита госсекретаря Джорджа Шульца, Жданов устроил очередную провокацию, ставшую последней каплей. Чтобы привлечь внимание к своей персоне, он и его жена – микробиолог Галина Герасимова решили незадолго до приезда Шульца приковать себя к дереву перед американским посольством. Агенты госбезопасности быстро вмешались, повалили их на землю и уволокли вместе с цепями. После восьмичасового допроса их отпустили.
На другой день раздался долгожданный звонок. Власти сообщили, что супружеская чета будет выслана из страны и дали 30 суток на сборы. И вот 30 ноября 1987 года, упаковав в 20 ящиков все свои работы для отправки в США, пара навсегда покинула Советский Союз.
Путь на Запад пролегал через обычные перевалочные пункты инакомыслящих эмигрантов: сначала Вена с её угрюмым, вымощенным булыжником великолепием, потом Брайтон-Бич в Нью-Йорке с его грязным песком и жульем, торгующим фальшивой кожей, и, наконец, летом 1989 года, Вашингтон, округ Колумбия.
Когда Жданов появился у меня на пороге, я в тот же вечер повез его в центр города, где он по-мальчишески выплясывал среди освещенных мягким светом белых монументов Национальной Аллеи. В полночь он занял почетный пост у забора Белого дома и, выпятив грудь, как бойскаут, салютовал бутылкой вина спящему президенту.
Как потом выяснилось, Жданов салютовал всего лишь карикатуре на американскую свободу. Его образ свободы – педаль в пол до упора, и чтобы волосы рвал ветер – была очень популярна среди русских художников-идеалистов 80-х годов. Образ далекой страны, где можно делать все, что душе угодно, имел особую притягательную силу для тех, кто презирал пресмыкательство перед властью и конформистов, малюющих картины советского счастья и бессовестно затушевывающих действительность. Художники андеграунда страдали от безденежья и непризнания, но самонадеянности им было не занимать.

Жданова, с пьяной бравадой заявлявшего, что он «самый талантливый русский художник Америки, если не всего Запада», вряд ли можно винить в увлечении мечтой о сиюминутном успехе, легких деньгах, больших «кадиллаках» и красивых женщинах. В Москве я слышал подобные фантазии от многих других – бородатых, образованных мужчин в очках в заваленных книгами гостиных. Америка была сильным наркотиком. И русская богема подсела на него больше других.
Когда эйфория схлынула и Жданов с Герасимовой, наконец, обосновались в дешевой унылой квартирке на Норт-Кэпитол-стрит, Александр несколько пересмотрел свое отношение к американской идее свободы. На человека, привыкшего к холодному климату, гнетущий влажный зной действовал подавляюще. И что это за свобода, если нет денег купить себе краски, кисти и холсты.
Мне нечего было ему ответить. Разве что «я тебя предупреждал» – ответ, который он слышал от меня еще в Москве. Повторять его после того, как Жданов перебрался в Америку, не имело смысла. Поэтому я, как мог, помогал ему на американский манер: играл роль переводчика, помогал продавать картины и делать деньги – много денег.
Мы напоминали пару поменявшихся ролями комиков – старик в мешковатых штанах и молодой хлыщ в костюме, сыплющий бестолковыми, напористыми фразами: «Видите здесь патину, плотную, глянцевитую текстуру? Почти как у позднего Гогена, вы не находите?». После начальных неурядиц Жданов получил первую персональную выставку в галерее «Фон Бралер» [Von Brahler Gallery] в Александрии. Остаток 90-х, которые я провел за границей, он прекрасно обходился без меня. Александр нашел какого-то акт`ёра, изучившего русский язык в элитарном Военном институте иностранных языков, и тот выполнял для него устные и письменные переводы. Пустил корни в местной русской общине. Перезнакомился с кучей народа в вашингтонских артистических и барных кругах. Несмотря на отсутствие способностей к языкам, происхождение из Старого света, картинные жесты, обаятельность и фанатичная приверженность искусству притягивали к нему людей, как магнитом.
Все это принесло некоторый коммерческий успех. Жданов провел персональные выставки в российском посольстве, Международном валютном фонде и целом ряде местных галерей. Около 50 его работ находятся в коллекции Нортона Доджа, все они куплены лично Доджем, известным меценатом многих выдающихся русских художников. Коллекция Доджа занимает отдельное крыло в галерее Рутгерского университета.
К началу 90-х благодаря показам, спонсорам и одобрительным отзывам в прессе положение Жданова стабилизировалось. «У меня была свобода. Были холсты и краски, – тепло отзывался об этом периоде жизни Жданов. – Додж щедро меня поддерживал. Хорошее было время».

Однако, любому художнику известно, что коллекционеры вид редкий. Настоящие покупатели, те, кто могут, не сходя с места, отстегнуть десять штук за картину лишь потому, что она им понравилась, всегда в большом дефиците. Временами Жданову удавалось что-нибудь продать по-крупному, выручки хватало на новые холсты и краски, квартплату за несколько месяцев, ремонт машины, после чего снова наступала бескормица. Неуравновешенная натура художника тоже не способствовала продажам. Алла Роджерс, хозяйка арт-галереи русского и восточно-европейского искусства в Джорджтауне, устраивавшая выставку Жданова в 1990 году, высоко отзывается о нем как художнике, но считает его проблемным человеком, особенно когда речь заходит о коммерческом продвижении.
– Александр сложный и непутёвый человек, – говорит Роджерс. – Держится в Штатах ото всех особняком. И полностью презирает публику… мир искусства.
Об этом презрении воистину ходят легенды. По словам Патрика Трейси, автора статей для «Вашингтон Сити Пэйпер» и знакомого Жданова, помогавшего художнику организовать показ работ в арт-галерее «Дюпон Серкл» зимой 1994 года, Александр, однажды продав картину, в тот же день поздно вечером явился к дому покупателя. Размахивая чеком, Жданов кричал, что передумал и требует отдать ему картину обратно.
Когда он не в настроении, друзья и знакомые нередко становятся мишенью его гневных ночных телефонных монологов. Мне однажды тоже довелось вызвать его недовольство. Жданов позвонил в четыре утра, через минуту – еще раз, через две минуты – в третий, напичкав мой автоответчик отборной площадной бранью: «Я тебя выебу во все дырки. Я тебе нос откушу. Наплюю в морду. Втопчу тебя в грязь, дрянь, сволочь, цэрэушный заговорщик». Монологи порой длятся по 15 минут, в потоке изощрённых ругательств в одной компании соседствуют КГБ, бывший президент Билл Клинтон, бывшая госсекретарь Мадлен Олбрайт, официантки из «Дамского органа» и чеченская мафия – всё это бесконечно повторяется по кругу. Какую-либо связь трудно уловить, в сговоре против Жданова буквально все – секретные агенты, владельцы галерей, друзья. Если не КГБ, то ЦРУ, если не ЦРУ, то масоны.
Во многом его подозрения питают оставленные на родине картины, сотни холстов осыпаются, растаскиваются, московские «друзья» загоняют их, чтобы достать денег на выпивку. Как выяснилось, дипломаты, которым Жданов вверил свои детища, не выполнили обещание доставить их в Америку. В чём дело, никто толком не знает. Сам Жданов не допускает мысли, что несчастная судьба его картин вызвана юридическими неурядицами. Нет-нет, его бесконечное недовольство вызвано не чем иным, как заговором. Как иначе объяснить отказ правительства США доставить 1500 картин в Америку?
Обязан ли Госдеп их доставлять, Жданова не волнует. Атташе по культуре московского посольства много лет назад сказал мне, что дипломаты не имеют законного права ни брать картины на сохранение, ни обещать этого. Однако, и Жданов, и его жена утверждают, что в конце ноября 1987 года, незадолго до его отъезда, генконсул США поблагодарил их от лица посла за подарок и пообещал переправить картины из квартиры Ждановых в Соединенные Штаты.
Возможно, посулы были сделаны в пылу дипломатической эйфории от широкого жеста Жданова. А может быть, обещания давались устно, без письменного закрепления, с добрыми намерениями, но необдуманно и без учета бюрократических и юридических рогаток. В любом случае слова, сказанные в хмельные дни накануне их отъезда из России, не выходили у Жданова и Герасимовой из головы с момента появления супругов в Вашингтоне.
Обосноваться в столице они отчасти решили для того, чтобы лоббировать свое дело в конгрессе. Будучи упёртыми диссидентами, они даже сумели убедить республиканского сенатора Джесси Хелмса оседлать любимого конька – проехаться по вероломным либералам-доброхотам из Госдепартамента. Заявив, что текущее расследование департаментом вопроса о пропаже картин Жданова велось «недостаточно» и «умолчало» ряд важных моментов, Хелмс 16 августа 1989 года направил письмо госсекретарю Джеймсу Бейкеру, потребовав, чтобы Госдеп предоставил копии «квитанций, памятных записок, переписки, депеш и прочих документов московского посольства, имеющих отношение к делу мистера Жданова».
Получив десятки таких писем от других сенаторов и представителей, к которым обращались Жданов с Герасимовой, Госдеп решил, наконец, прикрыть лавочку. Ларри Нэппер, директор управления по делам США в Содружестве Независимых Государств, 31 января 1992 года написал Жданову: «Расследование не выявило никаких доказательств того, что данные работы были приняты в дар Соединенными Штатами Америки». Письмо заканчивалось фразой: «Дальнейшие обращения в Государственный департамент не имеют смысла».
В слегка завуалированном намёке Госдепа на пешее эротическое путешествие Жданов и Герасимова узрели попытку заметания следов. Герасимова пришла в ярость и прилепила к делу ярлык Picturgate, «заговора против искусства», по аналогии с Уотергейтом. Одно время она даже разгуливала перед Белым домом, обвешавшись с двух сторон щитами и влача их, как крест, в компании других борцов за какое-нибудь правое дело. Герасимова продолжала писать десятки писем, стучать в двери и ездить по ушам владельцам галерей, адвокатам-правозащитникам, чиновникам Госдепа и престарелым русским эмигрантам, собиравшимся в православной церкви на 16-й улице.
Вера и долготерпение Герасимовой основаны на убеждении, что её муж животворная сила природы, вселенная, божество. Считая его мистиком, она смотрела на его выходки сквозь пальцы. Когда пьяного Жданова выставляли из «Дамского органа» на улицу, она нередко поджидала супруга около бара в белом пикапе. В других случаях врывалась в зал как разгневанная мать и, не заботясь, что о ней подумают, вытаскивала мужа наружу. Как-никак, будучи маленькой девочкой, эта женщина во время второй мировой войны выбралась из осаждённого Ленинграда с последним конвоем по льду озера под артобстрелом вермахта, топившим грузовики целыми пачками. Один раз в знак поддержки мужа она побрилась наголо, а во время протеста 1987 года перед американским посольством в Москве, сопротивляясь властям, сломала ногу. Костыль теперь прилеплен к одной из абстрактных композиций Жданова.
Уместна ли такая преданность? Достойны ли 1500 работ Жданова того, чтобы их спасать? Человеку непосвященному может показаться, что картины лишены тех экстравагантных свойств, которыми их наделяют Жданов и Герасимова. Супруги, однако, убеждены, что картины несут в себе загадочный, мистический посыл, который потенциальными покупателями иногда не дано понять.
«Экстрасенсы находят в картинах [Жданова] огромную энергетическую плотность, позволяющую им совершать астральные путешествия и возвращаться в своё тело», – писала Герасимова в одном из рекламных проспектов. А дипломаты и банкиры, посещавшие летом 1997 года выставку «Жданов: художник как курьер духа» в Международном валютном фонде, слегка терялись, читая в рекламной листовке: «Говорят, что, когда мало пользы от священника, миру является художник – художник от Бога. Он открывает людям глаза на их души, и только он один помогает заглянуть в вечность».
Вполне возможно, что американские обозреватели творчества Жданова просто не понимают увлечения русских сверхъестественным. Его картины действительно источают некую энергию – вероятно, потому что это хорошее искусство. А хорошее искусство всегда от Бога. Что интересно, в отличие от других московских авангардистов, возродивших в 60-е годы иконопись, Жданов принял духовность, но избегал канонических форм религиозного искусства. Несколько лет назад один из ведущих московских арт-критиков Сергей Кусков написал: «Жданов использует мистические и метафизические темы совершенно независимо, гораздо шире и глубже. Признаки и приметы «духовности» Жданова не лежат на поверхности. Вместо этого они ощущаются как некое языческое мировоззрение, идущее по каналам Бессознательного».
В то же время мистическая энергия картин Жданова уходит корнями в фигуративную экспрессивную живопись и хорошую академическую школу. Жданов получил образование в Ростовском художественном училище и считает своими главными вдохновителями Алексея Саврасова, основоположника русской лирической пейзажной живописи XIX-го века, научившего его «любить природу», и Казимира Малевича, основателя супрематизма, показавшего, что «искусство имеет черно-белую основу» и что «черный квадрат есть абсолют». Жданов также признаёт влияние Джексона Поллока. На выходе – пропущенная через призму абстракционизма глубокая, тонкая, завязанная на природу духовность. Русская пейзажная традиция Саврасова – березовые рощи, одинокие маковки церквей, ветхие избы и снег в разных видах без конца и края – у Жданова теряет свой объективизм, превращаясь в маниакальные полосы цвета, меланхоличные, кряжистые силуэты и подчас озорные пародии на модернистское наследие.
Например, одно из творений Жданова начала 80-х на первый взгляд кажется совершенно белым холстом. И только если подойти поближе, замечаешь крохотную светло-кремовую точку. Если же особенно тщательно присмотреться, можно увидеть крохотного светло-кремового человечка, тянущего за собой крохотные светло-кремовые санки. Единственный тонкий фигуративный мазок заставляет отступить модернистский образ белого поля и его место вновь занимает бескрайний зимний российский ландшафт.
Подчас традиционные ждановские мотивы бывают погребены под чистыми абстракциями. У него есть белое полотно, покрытое сеткой соединенных друг с другом черных клякс. Смысл трудно понять, пока не прочитаешь название: «Грачи прилетели» – это прямая отсылка к знаменитой одноименной картине Саврасова, изображающей берёзы в зимнюю пору, утыканные чёрными силуэтами птиц.
В основном, однако, полотна Жданова представляют собой бесконечные вариации на несколько знаковых тем – луна, лес, широкоплечая фигура, волочащая ноги, танцующая, марширующая или бесцельно слоняющаяся, иногда даже летящая по небу – на фоне неизменного ночного ландшафта.

Иногда фигура одинока, иногда их несколько, а иногда они идут строем, как солдаты. Имя образа – Пан, древнегреческий бог природы, но во многих отношениях это неизменный и нескончаемый автопортрет самого Жданова. Крепко сбитая медвежеватая фигура Пана скрепляет воедино якобы случайные цветовые всплески личной драмы. По меткому выражению арт-критика Кускова, «Ждановский Пан в одинаковой мере склонен и к пьяному дебошу, и к духовным порывам».
Роджерс считает, что эта отличительная черта составляет сердцевину ждановского «экспрессионистского фигуративизма». «Эта нескладная, тёмная, потерянная фигура, блуждающая в пространстве ландшафта, вызывает очень мощные, выразительные эмоции, – говорит она. – Пожалуй, это его самая сильная работа».
Хотя Жданов экспериментировал со многими формами от «композиций» в дереве и камне до абстракций в стиле Поллока, наиболее успешными работами, как по отзывам критики, так и по числу продаж, остаются его ночные картины Пана. Рисуя портреты козлоногого божества Аркадии, своего идола и вдохновителя, Жданов обнаружил свой собственный кусочек пасторальной идиллии и американской мечты, который его не разочаровал, – Аппалачи.
В часе езды на запад по I-66, по холмистой равнине, раю для лошадей, на самом краю лесного заповедника Шенандоа, за супермаркетом с огромной парковкой, где к дороге подступают лес и горы, у Жданова есть свой дом. Он не похож на стильное логово артистической коммуны и мало отличается от других домов в Аппалачах с их прорвой собак, ржавеющими в траве остовами автомобилей и вездесущим жужжанием бензопил.
Внутри дома воспроизведен уютный беспорядок, типичный для студии русского художника: картины и сушёные грибы, кисти и минералы, тюбики акрила и куски коры, множество набросков, маленькие выцветшие фотографии икон и великих писателей – Гоголя, Достоевского, Тургенева, старые шерстяные покрывала и большой черный кот. Так выглядит дачная идиллия по Жданову. Художник делит время между долгими прогулками в горах и длительными, нередко всенощными сессиями с кистями и красками в студии-гостиной. Пишет он быстро и много. Жданов почти не возвращается к большим полотнам прежних лет и предпочитает малые форматы на бумаге. Большинство картин – плод его помешательства на лунном свете.

«Моя планета – Луна, – провозглашает Жданов, широко расставив руки. – Я могу написать 20 лунных пейзажей за день». Он не лукавит и его не беспокоит, что некоторые картины выглядят незаконченными и невнятными. Александр творит так же, как композитор, записывающий бесчисленные вариации одной мелодии до тех пор, пока не получит желаемое. Попутно, повторяя знаковые темы, как мантру, он вгоняет себя в целительный транс.
Когда Жданову надоедает монастырское заточение, он наносит визит другому чудаку, живущему на вершине холма. Как-то раз мы побывали у него вместе. Соседа зовут Иан, он построил свой дом на холме голыми руками. Двор заставлен ржавеющими остовами автомобилей класса «люкс» – «ягуаров», «мерсов», «бумеров» – которые Иан натаскал в свое логово. Основная часть дома пока что не имела крыши, поэтому хозяин разбил в гостиной большую палатку. Но даже в комнатах с потолком стоял зверский холод. Зато у Иана были кресло, старенький проигрыватель, старые пластинки и шахматы.
Дыхание у нас на глазах превращалось в пар. Мы пили виски, играли в быстрые шахматы под орущих в ночи «Тин Лиззи»4 и слушали пулеметный трёп нашего хозяина, закоренелого лесного отшельника и конспиролога, о подземных противоатомных убежищах, Ли Харви Освальде, народной медицине и клинических испытаниях ЦРУ. Иан поведал также о своих необычных семейных проблемах: его жена, индианка-полукровка, каждый год забирала двоих детей и уезжала, потому что её доставали недостроенный дом и мужнины выходки, но летом всякий раз возвращалась. Иан не возражал, предки жены якобы всегда разбивали свой лагерь летом в одном месте, а зимой – в другом.
В тот вечер глаза Жданова бешено сверкали. «Епть! Ты только посмотри – это моя земля, – заявил он. – Иан – чудик, блаженный. У него есть грибы, хорошие грибы. У меня есть природа, горы, речка Шенандоа, луна, самогон, ха-ха-ха… мой кот. Дом не велик и не мал». Перечень красот природы намекал, что Александр был по-своему счастлив. На минуту отступили огорчения, спрятались заботы. И я видел, почему. Воздух был свеж, ночь темна, свежесть и темнота становились все гуще, все значительнее, духовнее, необъятнее, горячило кровь виски, можно было выйти наружу и орать на луну, отливая на березу. Дикая природа. В горах Вирджинии, ночью, человек полностью свободен.
Историю можно было бы закончить на этой нотке эмерсоновской безмятежности – старик, слоняющийся по Божьей юдоли, собирающий дикие грибы, пишущий причудливые цветистые абстрактные ландшафты. Странник, обретший вторую родину в Аппалачской глуши с её холмами, неукрощённой флорой и подлеском человечества –неприкаянными одиночками, смирившийся со своим новым домом – Америкой.
Вдобавок выяснилось, что многие картины Жданова, которые он считал безвозвратно утерянными, сохранились в московской квартире в более или менее сносном состоянии. Задачу теперь можно было решить не путем далеко идущих политических интриг, а банальным сбором средств на транспортные расходы.
Но это было бы чересчур по-американски и совершенно не по-русски, тишь да гладь, никаких неуклюже торчащих наружу ниток.
В начале сентября прошлого года судьба нанесла новый удар. Во время обычной поездки по I-66 в Шенандоа, пикап супругов, за рулем которого сидела Герасимова, протаранила сзади и перевернула другая машина. Пожилая чета несколько раз перекувыркнулась в автомобиле, как в стиральной машине со стенками из жесткого пластика. Любимый кот Жданова Киса сидел пристёгнутый цепочкой в кузове и попросту бесследно исчез. Герасимову вертолётом доставили в больницу и положили в реанимацию. Пневмоторакс, слабое сердце и переломы ребер продержали ее под наркозом целых шесть недель. Жданов с покрытым ссадинами и опухшим лицом дежурил у её постели – неотёсанный художник-леший, чужеродное тело в джунглях медицинской техники, бормотал извинения за прошлые грехи и нежно гладил жену по волосам.
На несколько недель после аварии, пока Герасимова лежала в больнице, Жданов от беспомощности и горя впал в ступор. (Герасимова, в конце концов, встала на ноги, хотя травмы пошатнули их брак.) Он каждый вечер приходил ко мне и напивался, иногда заваливался спать на диване, а иногда – прямо на полу рядом с пустой бутылкой водки и разбитой банкой с солеными огурцами. Уже лёжа в постели, я подчас слышал, как он бормочет, импровизируя на тему русских народных песен: «Горе-Госдеп, матушка! Тра-ля-ля, Клинтон-Буш, тра-ля-ля».
Под конец запоя Жданов признался, что теряет голову и не может жить без жены и кота. Насчет жены я еще мог понять, но никогда не мог постигнуть его глубокую привязанность к своему коту. Как-то раз гордый старик с бритой головой, могучими плечами и римским носом сжал кулаки и, глотая слезы, выкрикнул: «Америка, Америка, отдай моего кота! Киса, Киса, ебаная Америка, отдай кота. Это был не просто кот. Человек. Больше, чем человек».
На мгновение исповедь зазвучала понятно и здраво – хозяин тоскует по коту, своему верному спутнику. Но когда слезы высохли и была выпита новая порция водки, нежные чувства улетучились и вновь заиграла злая, нахрапистая, бредовая шарманка: «КГБ, ЦРУ, Буш, Сталин, конопля, лунный свет, грибы, Шенандоа…» И опять: «КГБ, ЦРУ, Буш, Сталин, конопля, лунный свет, грибы, Шенандоа…» – как бесконечная, заевшая грампластинка.

1. «Madam’s Organ Blues Bar» — известный ночной клуб в Вашингтоне, США. Этот клуб знаменит живыми концертами исполнителей блюза и блюграсса. Название клуба иронично обыгрывает наименование района Adams Morgan, в котором он расположен.
2. Моника Левински (род 1973) — сотрудница Белого Дома. Её сексуальная связь с президентом США Биллом Клинтоном вызвала в 1998 году грандиозный скандал, названный прессой «Моникагейт». Этот скандал привёл к запуску процедуры импичмента Клинтона.
3. Оливер Норт (род. 1943) — американский историк, писатель, подполковник в отставке. Известен своей поддержкой контрас в Никарагуа.
4. «Thin Lizzy» — легендарная ирландская рок-группа, созданная в Дублине в 1969 году. Первую известность группе принесла песня «Whiskey in the Jar», написанная по мотивам народной ирландской баллады о разбойнике, ограбившем чиновника.

Стефан Салливан — американский писатель, автор мемуаров о Сибири 1990-х годов (Sibirischer Schwindel, Die Andere Bibliothek / Frankfurt, 2002). Его очерки о политике и культуре публиковались в The Washington Post, Newsweek, The Baltimore Sun и Die Süddeutsche Zeitung.
Живет в Вашингтоне.
Сайт автора: www.stefansullivan.com
Данное эссе «Still Life» впервые было опубликовано 18 мая 2001 года в еженедельнике Washington CityPaper.
Авторизованный перевод для нашего сайта «Неофициальных новостей Ростова-на-Дону» www.rostovnews.net и архива галереи ZHDANOV по просьбе Стефана Салливана выполнил Сергей Рюмин.