Александра Токарева: Жданов — великий реалист. Только реальностей у него 108, по числу бусин в буддийском ожерелье

Однажды, в нью-йоркском в издательстве Scribner’s, Эрнест Хемингуэй на спор написал самый короткий в мире рассказ из 6 слов: «Продаются детские ботиночки. Не ношенные.».

Александр Жданов _­ превзошел Хемингуэя, обойдясь вообще без слов, просто выставив 1964 году свою знаменитую сплющенную в автокатастрофе детскую коляску. Сейчас она в собрании Государственной Третьяковской галереи, в музее частных коллекций. Дар вдовы легендарного Л.Талочкина, Татьяны Вендельштейн.

В начале 20 века первый русский авангард, дал мировому изобразительному искусству взрыв художественного сознания столь высокой силы и мощности, что энергий заложенных в нём, с избытком хватило до конца столетия. Трактат Василия Кандинского «О духовном в искусстве», конструктивизм Татлина, архитектурные чертежи будущего Эль Лисицкого, запредельная планка ментальных поисков Малевича, не подлежащая в принципе ни достижению, ни обгону, – вот, далеко не полный перечень составляющих этого «динамита».

Иррациональная «иллюстрация» Малевича к «теории тёмной материи» формата 79,5х79,5, перейдя из разряда произведений искусства в разряд имён нарицательных, – навсегда вошла в мировой словарь терминов и понятий. Кто ещё может похвастать столь радикальным влиянием на художественное сознание и художественный язык 20-го века? Даже испанцы и французы отошли здесь на «почётное второе».

Второй русский авангард, в конце 20-го века, представил картину столь же пёструю в части поисков направлений развития, но намного более скромную в области идеологии. Революционные задачи планетарного масштаба, видоизменившись, вернулись в русло внутренних задач, всегда стоящих перед художником.

Центральный манифест авангарда, – «библия для художников», написанная Кандинским в 1911 году – начинается, как известно, со слов: «Всякое произведение искусства есть дитя своего времени, часто оно и мать наших чувств. Так, каждый культурный период создает своё собственное искусство, которое не может быть повторено» …

Однако, история, – столь медленное варево, – что эхо открытий, в области художественного языка отражаясь от стен коридора века, гуляет там десятилетиями.

Для гениев, как всегда, исключения и «скидки» от пространственно- временного континуума – не работающая линейная функция времени. Они в ней не нуждаются, – так как, всегда «немного не здесь», а в капсуле, со своим собственным воздухом, сквозь слои которого мир воспринимается с сильным отличием от его основной рабочей версии.

Таков Александр Жданов. Как любой гений, он насажен, подобно бабочке на иглу, собственной миссии. И этот основной стержень его воплощения просто не позволяет отклонений. Если Жданов на кого-то и похож, то на Шемякина, Эрзью, Зверева…Таких же гениев, не похожих ни на кого кроме себя. Но так или иначе, перечисляя признаки, или давая определения принадлежности, мы не должны забывать главного: Жданов никогда никому и ничему не следовал, кроме своей внутренней природы.

«Но эта внутренняя его сила была столь велика, что современники, даже видевшие его мельком, отмечали: мощный был человек, от него жар шёл, как от печки». (Из воспоминаний М.Абрамова).

«Но я не считаю, что Джексон Поллок их гений и герой. И наш тоже, и все их искусство известное, модерновое — это вершина или что это всё, и больше делать нечего в динамичном искусстве!?»

(Из письма А. Жданова однокурснику В. Кульченко)

Жданов великий интуит, поэтому, в применении к нему полу ругательная идиома «поток сознания», теряет силу, становясь, скорее, характеристиками реальных энергетических потоков, окружающих художника. И их он вполне дословно и регулярно переводит в эпистолярный жанр. Письма в Ростов, к другу юности Валерию Кульченко, на протяжении почти двух десятилетий, интересны не меньше, чем его живопись и ассамбляжи. Это письма гения, похожие на вдоль и поперёк разрисованную школьную парту. Он пишет то, что в данный момент транслирует ему пространство, щедро снабжая пространственные «комменты» ненормативной лексикой, собственными стихами и собственной же ритмической прозой, а также накладывая густую художественную канву из своих рисунков на терпеливый формат А4.

…Европейские поиски формы и языка Жданов наполнил языческими страстями; странными летящими над русскими лесами птицами, бегущими по русским полям панами, белой, черной и красной лунами и – абсолютной степенью сумасшедшей свободы, – без оглядки на формат, и на поиски современников других направлений. Это его, Ждановский космос, его магия, его язык уникальный и мгновенно узнаваемый, со своей системой знаков, с собственным мантическим полем, со странной смесью корней и влияний, где последовательно соединены и перемешаны энергии казачьего верхнего Дона, Дальнего Востока, Ростова, Переславля, Москвы, Мозжинки и, в самом конце, – предгорий Аппалачей.

Реальность ростовского периода, это становление Жданова, как живописца, высоковольтный накал эмоций, –повседневный эпатаж, казацкие гены из которых гормональный туман молодости, – источник хулиганской агрессии, и её поэтизация. Это его противостояние социуму, и в ответ, – протестное неприятие социумом его, как художника, и одновременно, в другой его части, скрытое почитание Александра Жданова, как художника, с высоким титулом «гуру живописи»…

Кипящая смола страстей по Жданову, – это реальность собранных на ростовских тротуарах бычков, сданных бутылок, с не выветрившимся запахом «777», карманного мусора, газетных обрывков, смятых сигаретных пачек и сплющенной в автокатастрофе детской коляски. Из примитивных, будничных материй убогого советского быта, он выращивает материи собственного художественного языка, переплавляя и ввинчивая их в реальность своих первых ассамбляжей…

Хотя, справедливости ради, надо отметить, что волею ростовского СХ, руководимого в свою очередь, рукою Судьбы, Жданова выбросило в мистический Переславль, на творческую дачу Кардовского. Оттуда, из Переславского периода, Ждановские рассказы-легенды о 300-летних щуках, с горящими красными глазами, стоящих вертикально в глубинах Плещеева озера, и ждущих неосторожных ныряльщиков, чтобы утянуть их на дно. Оттуда же, его «Красные цветы», из коллекции А.П. Токарева, подаренные за какую-то услугу, где на фоне закатного Переславского вечернего поля, «покрытого клевером, щавелем и люцерной»… ( И.Бродский), африканская графика красных цветов, как дань его увлечения искусством этого континента в начале 70-ых.

Ждановские эпатаж и отрицание не зависят от географии. В этом плане, его ростовский период мало чем отличается от московского или американского. С ним всегда его нонконформизм, с определяющей для любого творца Цветаевской интонацией ответа главному Создателю:

Отказываюсь — выть.
С акулами равнин.
Отказываюсь плыть —
Вниз — по теченью спин

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.

Вообще-то, Жданов — великий реалист. Только реальностей у него 108, по числу бусин в буддийском ожерелье, символизирующих земные страсти. Где самые низы Баховских фуг, с завыванием духовых— резко и пронзительно сменяются пассионарным, стремительным взлётом вверх. Его то летящую, то странно-тяжёлую черно-белую графику можно назвать—евангелием восьмидесятых от Александра,— так точно там передан дух двух последних десятилетий 20-го века. В этих листах происходит то, что должно произойти, а именно, – невозможное; – чёрно-белое начинает работать, как цвет.

Его знаменитая мусорка «4 симфонии Рахманинова» —это гениальное дирижирование пластическими ритмами потоков, состоящих из газетных и журнальных обрывков, сломанных сигаретных пачек и ещё бог знает чего, бывшего в тот момент под рукой и на дне карманов. Пожалуй, Жданову в этом своём ассамбляже середины 70-ых, удалось сделать то, что сделал Сергей Рахманинов в симфонической музыке более полувека назад. Формат 80х80 вообще не воспринимается как квадрат, настолько там всё дышит, колеблется, плывут и кажутся подвижными границы…

На кого он похож? Да, ни на кого. Скорее уж, кто похож на него? Жданов похож на свое время. Конец 80-ых. Предчувствие не одной, а целой серии гроз. Предгрозовое удушье и липкая жара конца развитого социализма. Долларовый инкубатор, с плотно прикрытой крышкой идеологии, и перечнем предоставляемых гражданам льгот, парит и подбрасывает эту самую крышку, которую совсем скоро сорвет.

Русские культурные коды… У Жданова они не на поверхности, а скорее, под вторым или третьим слоем пейзажа: Ростовского, Переславского, Мозжинского – они во фронтально-плоскостном прочтении фигур, – этих обобщенных до уровня знака, чёрных силуэтах, его странной, брутальной троицы, кочующей по заснеженной России…

Об учителях. В графике, у китайцев он учился безупречной точности силуэта, а в живописи у Саврасова, – какой-то трудно уловимой, щемящей тонкости колорита, так характерной для ранних сумерек средней полосы России. Собственно, об этом вся метафизика его сумеречной живописи, и редкие «драгоценности» дошедшие до нас — ночной пейзаж «Русское поле. Пан.», из собрания зерноградского коллекционера Андрея Черпакова.

Язычник, воспринимающий себя частью мира, не декларативно, а дословно, через дрожь инсайдов, затягивающих в глубину его пейзажей. Отсюда же и его Пан, – потерянное связующее звено между цивилизацией и природой. Ждановский Пан, в отличии от Врубелевского, почти не персонифицирован, не наделён лицом, но его силуэты в пейзажах так живы, и так выразительно-динамичны, что мы без труда, достраиваем этот образ из Ждановского пантеона богов и прочих обитателей следующего за нашим слоя.

Его любовь к плоскости не случайна. Жданов это, почти всегда плоскость и никогда объём. За редчайшим исключением. Почему так? Потому что в человеческом опыте была, есть и будет изначальная правда плоскости. Так называемое, «плоскостное искусство». Наскальные росписи, иконопись, фрески Джотто. Объём,— это расширение повествования и, весьма часто, пересказ. Великий Ренессанс, одной рукой принеся человечеству стереоскопию миропонимания и подробную любовь к деталям, другой, — поневоле забрал у него протестантскую непреложность веры и изначально-голую правду плана.

Переезд в Москву обернулся для Александра, если не крахом иллюзий, то достаточно сильным разочарованием. Жданов остался Ждановым. В Ростове, в Москве, в Мозжинке и в Штатах, во всей этой географии перемещений, если что и менялось, — то только декорации. В столице он не нашел ни единомышленников, ни попутчиков. Да этого и не могло произойти по определению. Москва всегда слишком занята собою. Вообще вся «московская школа середины 80-ых,— это, скорее декларативный миф, порожденный художественной средой», если цитировать московского искусствоведа Сергея Кускова.

«Её ускользающие от точных определений особенности, не до конца определенная терминология, опосредованное влияние на культурный процесс московских коллекционеров таких, как Костаки, Талочкин, Нутович» — всё это нуждается в серьёзной аналитике и детальном искусствоведческом разборе.

Художественная жизнь Москвы в то время, это арт-дилеры из Европы и США, скупающие с середины 80-ых, на волне очередной «моды на русское искусство», десятки и сотни работ прямо из мастерских. Это они формируют новые «тренды», определяют рейтинги, создают пиар и «назначают моду на имя». А также, вводят на российский «художественный Клондайк», вместо исчезнувшей идеологии,— коммерцию и жёсткие правила мирового арт-бизнеса.

Жданов не в Москве, он в вольной Мозжинке. Трансформационные скачки из натурных пейзажей в ассоциативные, абстрактные ряды. Работает, как художник, а не как арт-конвейер. Накопление, пауза, скачок. Не занимается ни умственным онанизмом ни, боже упаси, спекуляциями на социальные темы, и, в отличии от многих московских авангардистов, «не заигрывает с повесткой дня». Его интересуют исключительно задачи языка, формы, цвета, и переноса, – чаще выплеска своего миропонимания на плоскость или в объём.

И здесь, преемственность задач из поля первого русского авангарда совершенно очевидна.

Далее, – всё из основных постулатов «Трактата о духовном в искусстве Василия Васильевича Кандинского, датированного 1911 годом: «Он будет пытаться пробуждать более тонкие, пока еще безымянные чувства. Сам он живет сложной, сравнительно утонченной жизнью и созданное им произведение, безусловно, пробудит в способном к тому зрителе более тонкие эмоции, которые не поддаются выражению в наших современных терминах». Все это можно отнести к тому, что делает Жданов.

Запредельная страсть, с которой он это делает, не позволительна ни среднему обывателю, ни среднему художнику, и дается только одним – правом рождения. В качестве «проявителя и закрепителя», как всегда, поцелуй Бога. Правда, мало кто вспоминает, завидуя этому «поцелую», что вместе с ним, Бог другой рукой забирает все блага нормального существования, с включенными понятиями человеческого комфорта, как внешнего, так и внутреннего. А в качестве обязательного приложения – закладывает в зыбкий фундамент судьбы встроенную опцию вечных перемен и поиска, сопровождавших его, как и любого пассионария с рождения до самой смерти.

Ростовчанин и земляк Жданова Александр Кайдановский, сыграв своего Сталкера, ушёл в режиссуру. «Невозможно сыграв Христа, играть бухгалтера».

Что и как писал Жданов в Америке, после своего русского периода, занявшего большую и, возможно, лучшую часть его жизни? Попав в эмиграцию, вслед за попросившей политического убежища падчерицей, Жданов пишет оттуда в Ростов-на-Дону, другу юности Кульченко:

«Сейчас я чрезвычайно обострённо динамичный художник, но с ещё большей, чем в России тягой к мощному изнутри самого себя и живописи творчеству…«.

Но, так ли это? О его позднем американском периоде мы знаем крайне мало…

Из материалов американского журналиста Саливана известно, что почти ежедневно посещая бар Madam Organ*s Жданов непрерывно рисовал портреты посетителей и ими же расплачивался за выпивку. Предположительно, в этих быстрых портретах, его можно сравнить с другим русским гением и его современником Анатолием Зверевым, впервые увидев графику которого в Париже, Пабло Пикассо сказал:

«Народ имеющий таких художников, как Зверев не нуждается в том, чтобы искать законодателей искусства за пределами своей страны…».

Сказанное можно без всякого преувеличения отнести и к Жданову.

Еще в России, в узком кругу близких, Жданов всегда говорил, что художнику помимо таланта необходимы две вещи: свобода, и понимание того, что в данный момент происходит в мировом искусстве.

Попав, в Америку, обрел ли он все о чем мечтал и думал в России?

Что толку в свободах и доступе к информации о художественных трендах Европы и мира, если у тебя внутри нет ядерного реактора, и гения, чтобы это все переработать. У Жданова он был, но что он делал на Американском континенте в части хотя бы той же пейзажной живописи, нам не известно…

С абстрактными вещами всё более или менее понятно, на них спрос на художественном рынке Штатов был всегда. Из того немного, что мы знаем, это несколько выставок организованных, теми, кто хотел ему помочь, и жалобы галеристов на «не вполне адекватного русского, который явно не в ладу с реальностью» (американская галеристка Алла Роджерс).

Жданов мог продать работу, и через несколько дней попросить ее обратно. Что ж, это вполне по-русски и по-Ждановски.

Русский художник Александр Жданов остался собой на древней земле американских переселенцев, а частицы его праха, развеянные, согласно его последней воле над рекой Шенандоа, стали воздухом Америки в предгорьях Аппалачи.